Михаил Годенко - Минное поле
— Жду катер на Кроншлот.
Кроншлот — маленький островок, база сторожевых катеров. Вон он, по ту сторону фарватера.
— На охотник?
— Не, на бронекатер. Новые, говорят, с утиными носами, с фальшбортами.
— Тает родинская команда.
— Чув, Степана Лебедя тоже нема? В Лебяжьем Степан, пилой орудует, сосны валит, заготовляет дрова для Кронштадта. Кажуть, маруху себе нашел. Живет, как бог Саваоф!
Глава 10
1
Доктор Филимонов взял два ружья. Для себя новую двустволку, для Михайла — централку с налетами ржавчины. У нее, показалось, дуло кривое.
— О, можно стрелять из-за угла! — притворно обрадовался Михайло.
— Отличное ружье! Пятнадцать лет охочусь. Бьет без промаху. — Доктор хвалил централку, прикрывая рукой усмешку и думая: «По охотничку и снаряжение!» Он знал, что Супрун никогда не держал в руках охотничьего ружья.
Они были в стеганых брюках и фуфайках защитного цвета. На ногах сапоги. На головах черные шапки-ушанки. На руках двупалые коричневые рукавицы, положенные матросу по вещевому довольствию. За плечами ружья дулами вниз.
Стоит февраль. Зима уже косится на весну. Вчера даже с крыши капнуло. А сегодня опять мороз. Снег сухой, визжит под каблуком, точно песок.
Из минного двора выехала полуторка с побелевшим брезентовым верхом. Шофер Федя Скобарь открыл дверцу, смахнул каплю из-под сизого носа, спросил:
— Поехали?
Федю зовут Скобарем потому, что он из Псковской области и любит повторять: «Мы пскопские!»
Вот и сейчас. Садясь с ним рядом, доктор спросил:
— Не застрянем на заливе? Федя ответил:
— Мы пскопские! Заносы нам до феньки! Проскочим!
И газанул. Полуторка наделала треску, хоть уши затыкай. Михайло, устроившийся в затишке, за кабиной, постучал в слюдяное оконце.
— Без глушителя ездишь?
Федя, видно, не расслышал вопроса, отделался все теми же словами:
— Мы пскопские! — И подмигнул на всякий случай. Лейтенант медицинской службы Филимонов ехал по заданию санитарного управления в Лебяжье, на лесозаготовки. Ему приказано посмотреть, как живут матросы, в чем испытывают нужду. Пригласив с собой Михайла Супруна, не сказал, что основное дело — в Лебяжьем. Сказал: «Поедем поохотимся!» Он знал, что Супрун набегает встреч со Степаном Лебедем.
Михайло раздумывал недолго.
— Аллах с ним! На охоту так на охоту!
Командира корабля уговорил без труда: «Добрыня» стоит на приколе. Утеплен. Лед вокруг обколот. Даже кое-где стукнули его толовой шашкой, чтобы не сильно напирал на корпус судна. Зимний ремонт? Но «Добрыня» недавно вышел из капитального. Короче, дела на корабле мало.
Тарахтит полуторка на ледяных ухабах, мчится по снежному коридору. Стенки высокие, вровень с бортами машины. Встречный поток движется по другому коридору. Машин не видно, видны только горы ящиков, утянутых пеньковым тросом, мешки с мукой, поленницы дров или еще какой груз, прикрытый брезентом. Днем и ночью идут машины. На фарах козырьки светомаскировки. Немец отогнан уже далеченько, но ледяную дорогу бомбит. А раньше и снарядами докучал. Года два назад в снежную воронку угодила машина адмирала Дрозда. Булькнула — и поверхность ледяной кашкой затянуло. Погиб адмирал, даже тела не нашли: унесло течением. Весной из устья Невы пришел в Кронштадтскую гавань красавец эсминец. На скуле его крупно выделялись металлические слова: «Вице-адмирал Дрозд».
Вот и Ораниенбаум, или Рамбов по-флотски.
С залива машина поднимется в город, свернет направо и помчит по автостраде до самого места. Шоссе тянется у подножия холма, А дальше — от берега до горизонта — белая пустыня залива. На ней отчетливо виден Кронштадт.
На холме белый госпитальный корпус, а направо, внизу — поселок. Там живет племянница доктора. Почему же Федя Скобарь жмет на всю железку? Почему не поворачивает?
Михайло упирался, ругал доктора. Но куда денешься на ночь глядя? Пришлось идти к Степану Лебедю, стучаться к нему в вагончик.
Вагон стоит на заброшенной колее. Он низенький, когда-то был окрашен охрой. Колес не видать, их замело снегом. К двери ведет свежеструганая лесенка. В бору совсем тихо. Дымок из черной жестяной трубы течет вертикально.
Степан довольно потирал руки, улыбался, щуря небольшие глазки. Он усадил гостей за стол. Попросил Марусю подкинуть грибков.
Стол одной стороной держится на завесах, прикрепленных к стенке, другой — опирается на тонкие ножки. На столе — картошка в мундире, кучки серой соли, квашеная капуста и, конечно, соленые грибы. Без них в лесном краю какая еда.
Степан подмигивает доктору, лезет под лавку, победно водружает на стол темную пол-литровую бутылку, заткнутую газетной пробкой.
— Были катерники, — говорит Степан. — Приезжали на «студере» за дровишками. Угостили спиртом.
Михайло украдкой посматривает на Степана, удивляется, какой он домашний. Не верится, что перед тобой матрос, вояка. Ему бы землю пахать. Приезжать по вечерней заре до хаты, устало садиться за стол, жевать галушки.
Точно опровергая Михайла, вдалеке глухо застучали орудия: «тук, тук, тук, тук». Так стучит каток каменными ребрами по тугому току.
— Молотят!
— Хорошо, отогнали подальше. А то и сюда доставал. В землянках жили. Под накатами спасались.
Маруся вздохнула. Михайло присмотрелся к ней. Хорошая молодица, видать по всему, добрая. Она положила руки на живот, как это делают беременные женщины, и вдруг показалась красивой. Степан тоже не урод. Подбавил он Михайлу полынку к жизни, да шут с ним. Видно, не по злобе, а по простоте своей, по наивности. Он добрый человек. И руки у него крупные, работящие, и глядит приветливо. Когда-то ты смерти ему желал, а теперь думаешь: «Шут с тобой, живи! Скоро у тебя сын будет. Славное это дело, брать дитя на руки. И жинка у тебя справная. А вот у меня... все перекосилось... Помню запах ее волос, трещинки на пересохших губах, веснушки на носу... Прислонилась к другому. Моей осталась только в памяти...»
— Ну, давайте, приласкаем ее, голубоньку! Погано, що нема кружек, одна. Беритесь, доктор!
— Не, не, пробу снимает хозяин.
— Добре! Ну, будьмо!
Степан плеснул в себя четверть кружки, одурело выкатил глаза. Он долго молчал. Рот открыл, даже слюну пустил. Собравшись с духом, он сплюнул себе под ноги и понес:
— От чертови души, подменили бутылку. Це моторист — больше нихто! Ноги повырываю!..
Таким взбешенным Степана еще не видели. Оказалось, спирт выпил дядя, а Степану поставили взамен бутылку с керосином.
Лебедь выбежал на волю, сунул два пальца в рот, очистил желудок от горючего материала, заел снежком.
Досадно. Но что поделаешь? Слезами горю не поможешь.
Когда вернулся в вагончик, все расхохотались до того, что в животах закололо. Маруся, визжа и кашляя, махала руками, просила:
— Ой, хватит, не могу больше!..
2
Сосна высокая, ровная, точно труба морского завода. Так же, как труба, она широка у корня и суживается к вершине. Михайло запрокинул голову, посмотрел на крону. Доброе чувство переполнило его. Сам не зная почему, он ударил по тишине утра резким свистом. Небо, проглядывавшее из-за темных стволов, густо розовело. Но это благодатное зарево, мир от него становится краше. Скоро взойдет солнце.
Степан Лебедь делает зарубку. «Гек, гек!» — слышится при каждом ударе. Топор мягко впивается в изжелта-белое тело дерева. Пахучая щепа брызгами отлетает на снег. Сосна не дрогнула, не уронила ни одной снежинки с далекой вершины. Высокая, гордая, могучая, она еще не верит, что будет повержена какими-то букашками, суетящимися у ее корней.
Михайлу жалко ее. Если суждено ей быть срубленной, то лучше уж для дела высокого, красивого. Стать бы ей, скажем, фок — или грот-мачтой. Стоять бы гордо под морским ветром, держа на себе тяжелые паруса. Но времена не те, и ветры иные. Сосну распилят на бревна, расколют на поленья. Подойдет паровичок, поленья лягут на платформы, уплывут в Ораниенбаум. Там их перетащат на «газы», «язы», «студебеккеры», «форды». И поедут они по заснеженному заливу в Кронштадт, повезут тепло и радостный запах смолы на хмурый остров.
Степан поднял пилу.
— Бери!
Михайло опустился на правое колено, взялся обеими руками за ручку. Врезались пилой чуть ли не до середины ствола. Подпилили с противоположной стороны. Степан взял рогатку. Уперся в ствол повыше. Качнул. Ствол глухо выстрелил. Пуская с вершины снежный дымок, сосна медленно начала валиться. Когда осела снежная пыль, стало видно, как соседние ели горестно покачивают ветками.
Михайло снял шапку: жарко. Из-под шапки пошел парок.
Доктор напомнил, что время двигаться. Но Михайлу уходить не хотелось. Он останется здесь. Будет встречать восходы с топором на плечах, будет дышать крепким уксусным запахом леса.
