Иван Кошкин - Когда горела броня. Наша совесть чиста!
Видно было, что слова даются ему нелегко. Комбат затянулся козьей ногой — крепкий, забористый самосад ел глаза.
— Это ты не у меня спрашивай, — выпустив струю дыма, ответил Петров. — Если комиссар тебя в экипаж принять согласится — искупай на здоровье.
— Товарищ комиссар… — начал водитель.
— Иди спать, Петя, — мягко ответил комиссар.
— Товарищ комиссар, так я… — казалось, Даншичев вот-вот расплачется.
— Иди спать, говорю. Ты мне завтра нужен будешь свежий, чтобы танк порхал, — комиссар затушил окурок о броню. — Рад, что не пришлось тебя перечеркивать.
— Я… Есть!
Четко развернувшись, водитель зашагал туда, где в темноте угадывалась громада КВ.
— «И пламенная речь зажгла в горячих сердцах красноармейцев неугасимый костер», — пробормотал Петров. — Помню, что-то такое я писал в стенгазету в училище.
Беляков хмыкнул и вдруг невесело рассмеялся:
— Знаешь, Ваня, ты все больше напоминаешь мне Шелепина.
Комбат вздохнул и затушил окурок о броню:
— Пойдемте спать, Михаил Владимирович. Завтра тяжелый день.
* * *Асланишвили проводил взглядом взлетевшую ракету и вздохнул:
— Валентин Иосифович, дорогой, я с ними с ума сойду. Ну нельзя же так — каждые пять минут, хоть часы по ним проверяй.
— В данном случае эта аккуратность им выйдет боком, — хмыкнул комиссар и поправил фуражку.
Лицо и руки Гольдберга были вымазаны сажей так, что видны были только белки глаз. Точно так же выглядели комбат, командир саперной роты, присланной Тихомировым, и каждый из четырехсот двадцати шести бойцов и командиров, что затаились сейчас за избами, заборами, сараями, готовясь к броску через нейтральную полосу.
— Кстати, о часах, сколько там сейчас? — поинтересовался лейтенант-сапер.
Капитан посмотрел на часы — ракета давала столько света, что вполне можно было разглядеть циферблат.
— Бэз дэсаты, — как всегда, волнуясь, комбат начинал говорить с акцентом.
— Скорее бы, — вздохнул сапер.
— Патэрпы нэмнога, — сказал Асланишвили.
— Переживаешь, Георгий? — комиссар усмехнулся, показав неровные белые зубы.
— Есть такое, — спохватился капитан. — Слушай, лейтенант, а ты нас своими примусами не поджаришь, часом?
В роте помимо стандартного вооружения было четыре ранцевых огнемета, на которые Тихомиров возлагал большие надежды. Асланишвили до сих пор не приходилось воевать этим оружием, и сейчас он немного нервничал.
— Все нормально будет, товарищ капитан, — успокоил его командир саперов, вглядываясь в темноту.
— Нормально, говоришь? — вздохнул комбат. — Ну, хрен с ними. Ты там разведку не видишь?
— Не-а, — мотнул головой лейтенант. — Как уползли — так с концами, как в воду канули. И ведь, главное, — там и спрятаться-то негде!
В голосе сапера сквозило восхищение.
— Ну, не зря их Павел Алексеевич гонял все эти два месяца, — сказал Гольдберг.
— Интересно, где он сам такого набрался? — продолжал удивляться лейтенант.
— Где надо, там и набрался, — спокойно оборвал его капитан. — Слишком громко говорим, товарищи.
— Есть, — шепотом ответил сапер. — Товарищ капитан, а сейчас сколько времени?
Асланишвили посмотрел на часы и осторожно, чтобы не брякнул, взял с лавки ППД.
— Пятиминутная готовность, товарищи. Следующая ракета — наша…
* * *Петров проснулся внезапно. Стояла глубокая ночь, в первые секунды он не мог понять, что его разбудило. Внезапно где-то вдалеке полыхнуло, и старший лейтенант понял, что слышит отдаленные звуки боя. Грохотало где-то на западе; выскочив из-под брезента, комбат подбежал к часовому.
— В чем дело? — спросил он вполголоса.
Танкист с карабином обернулся и ткнул стволом в сторону опушки.
— Точно не знаем, товарищ старший лейтенант, — ответил он. — Но, кажется, в Ребятине идет бой.
— Какого… — прошептал Петров.
Разбуженные стрельбой и вспышками, вокруг собирались танкисты, и комбат понял, что нужно срочно что-то делать.
— Что столпились? — крикнул он. — По машинам, пока не заводить!
Он отыскал глазами своего радиста и махнул ему рукой:
— Безуглый, быстро свяжись со штабом дивизии, я должен знать, что у них там за побоище.
Москвич кивнул и бросился к машине.
— Ночью, значит, решили. На кинжалах. Спорим на бинокль — это осетин там сейчас буйствует?
Комиссар был абсолютно спокоен.
— Не буду спорить, — сквозь зубы процедил Петров. — Без нас, значит, решили.
— А что нам там делать? — удивился Беляков. — Еще, чего доброго, своих потопчем. Думаю, до утра никто дергать не будет, комдив знает, что мы и днем-то слепые, что твои кроты.
— Товарищ комбат, готово! — крикнул из люка Безуглый.
— Вот увидишь, тебе сейчас то же самое скажут.
Тихомиров действительно приказал Петрову не лезть не в свое дело и дрыхнуть до рассвета. Чувствовалось, что полковник взвинчен, поэтому, когда связь прервалась, старший лейтенант почувствовал некоторое облегчение.
— Ну, что будешь делать? — невозмутимо спросил комиссар.
— Что делать… Спать буду, Михаил Владимирович, вот что, — раздраженно ответил комбат.
В деревне разгорались пожары, что-то ярко вспыхнуло, затем черноту темноты перечеркнула огненная струя.
— Огнеметы пошли, — заметил комиссар. — Ладно, спать так спать.
Петров думал, что теперь до утра не сомкнет глаз, но только улегся на прикрытый брезентом лапник, как сразу провалился в глухую черноту.
* * *Комиссар смял пустую пачку папирос и отбросил в сторону к окуркам. Ночь понемногу светлела, уже можно было разглядеть заваленные срубленными деревьями громады танков. Беляков поежился и несколько раз резко махнул руками, разгоняя кровь. На поле опять наползал туман, вдали догорала деревня. Бой шел до утра, то затихая, то вспыхивая с новой силой, несколько раз начинала работать артиллерия, все село превратилось в сплошной пожар. Казалось невероятным, что там вообще осталось что-то живое, тем не менее яростная стрельба продолжалась несколько часов, и все это время комиссар не мог заснуть. Фактически с вечера он так и не сомкнул глаз, сон не шел, и он ворочался под брезентом, завидуя храпящим рядом членам экипажа.
Рядом с этими двадцатилетними мальчишками он, меняющий четвертый десяток, чувствовал себя стариком. Он не хотел признаваться в этом даже себе, но в тот момент, когда Петров и Нечитайло вытащили из подбитого танка раненого комбата, Беляков почувствовал странную пустоту в груди. Комиссар никогда не испытывал ничего подобного. Михаил Владимирович всегда смеялся над рассказами о людях, которые могли предвидеть свою смерть, однако сейчас, наедине с собой, он ясно ощутил, что следующий бой ему не пережить. Эта мысль пришла внезапно, и на мгновение паника подкатила к горлу. Бешеным усилием воли комиссар взял себя в руки: после всего, что было сказано вчера, он не мог позволить себе даже минутной слабости. Страх был вытащен на свет из самых подлых и грязных закоулков сознания и в который раз безжалостно убит. Теперь следовало привести себя в порядок. Михаил Владимирович снял комбинезон и гимнастерку, достал из сумки свежий подворотничок и аккуратно подшил его. Хорошо бы, конечно, помыться, но воды поблизости не было, поэтому комиссар ограничился тем, что надел свежее белье. Зашив пару дырок на галифе, он намотал свежие портянки и почистил сапоги. Затем достал помазок и зеркальце, налив в кружку воды, взбил пену и принялся сбривать трехдневную щетину. За этим занятием его и застал Петров. Старший лейтенант с восхищением смотрел, как комиссар тщательно скоблит щеки и подбородок, затем, поливая из фляжки, смывает мыло с лица. Все движения Михаила Владимировича, скупые и точные, говорили об абсолютном спокойствии, и комбат, который чувствовал, что у него самого руки дрожат отнюдь не от холода, люто позавидовал Белякову.
— Что, Ваня, не спится? — комиссар убрал бритву в чехол и сполоснул кружку.
— Да вот, проснулся, — пожал плечами Петров. — Теперь, наверное, всегда раньше других вставать буду.
— Это нормально, — успокоил его Беляков. — Вообще-то, можно уже и остальных поднимать. Скоро совсем рассветет.
— Как деревня? — спросил старший лейтенант.
— Бой прекратился, так что, наверное, взяли.
— Понятно, — комбат смотрел на поле, затянутое туманом. — Что ж, пойдемте и впрямь поднимать наших орлов.
* * *732-й стрелковый полк действительно взял Ребятино. Несмотря на внезапность атаки, несмотря на непривычный час, немцы быстро опомнились. Солдаты сильнейшей в мире армии, завоеватели Европы, они умели драться в любых условиях, и хотя ночью огонь пулеметов потерял часть своей сокрушительной мощи, гитлеровцы сопротивлялись умело и хладнокровно. Освещаемое пламенем горящих изб, село превратилось в поле боя, на котором уже трудно было отличить своих от чужих. О том, чтобы управлять батальоном в таких условиях, не было и речи — взводы воевали сами по себе, выполняя одну задачу: уничтожай тех, кто перед тобой, и продвигайся вперед. Вскоре на помощь второму был послан первый батальон, немцы открыли артиллерийский огонь по восточной окраине села, орудия дивизии начали ответную стрельбу, пытаясь подавить батареи врага. Третий батальон последовал за вторым, артиллеристы 732-го выкатывали «полковушки» на прямую наводку, стреляя в упор с дистанции пистолетного выстрела. К четырем часам ночи огонь немцев стал ослабевать, кое-где красноармейцы вышли на западную окраину села. В пять часов последние очаги сопротивления были подавлены, уцелевшие гитлеровцы начали сдаваться. О том, чтобы преследовать оторвавшегося противника, не было и речи, и командир 732-го выдвинул вперед дозоры и начал закрепляться в селе. Потери были ужасающими, в стрелковых ротах осталась едва треть бойцов, командир первого батальона был убит, командир третьего — ранен. Лейтенант, командовавший саперной ротой, сгорел заживо, когда рядом взорвался бак одного из его огнеметов. Асланишвили, дравшийся врукопашную, получил штык в плечо, но идти в медсанбат отказался. Комиссар полка, подававший пример остальным, отделался несколькими ожогами. Гольдберг казался заговоренным, его фуражка была пробита в двух местах, форма превратилась в лохмотья, но ни одной раны на нем не было. Чекменев, имевший приказ комдива отвести свои взводы, после того как пехота дойдет до немцев, сохранил большую часть своих разведчиков.
