Иван Новиков - Руины стреляют в упор
Теперь у Евгения Владимировича хлопот прибавилось. Старый его друг, известный профессор-метеоролог Анисимов, которого он устроил на работу лаборантом в свою клинику, сделал в печке лаборатории нишу, поставил там радиоприемник и замаскировал его так, что никаких следов не осталось. Жили они совсем рядом, в том же корпусе. До начала работы или после нее, когда в больнице никого из посторонних не было, Клумов слушал сообщения Советского Информбюро, а несколько позже мелкими буквами записывал их на листочках папиросной бумаги.
Люди жаждут правды. Им хочется знать, что же делается на фронте. Правда, словно бальзам, лечила исстрадавшиеся души, и делать это было не менее важно, чем лечить изувеченные, исстрадавшиеся тела. Если честное выполнение функций врача Евгений Владимирович считал своей профессиональной обязанностью, то распространение большевистской правды — обязанностью гражданина.
Без десяти минут девять он выходил на больничный двор и садился на скамейке под окном. Служащие больницы в это время шли на работу. Одни издали кивали профессору головой, другие подходили ближе и желали ему доброго утра. Вот в калитке показалась невысокая, стройная, подвижная Виктория Рубец.
— Доброго утра вам, Евгений Владимирович! Как ваше здоровье?
— Доброе утро, Виктория Федоровна, — ласково отвечал профессор, вставая ей навстречу. — Спасибо, я болеть не собираюсь. Что же это будет за медицина, если сами медики займут больничные койки. Не имеем права болеть, дорогая Виктория Федоровна, не имеем права...
Она знала, что профессор болен диабетом, но никогда не говорит о своей болезни. Они крепко пожали друг другу руки. В тот же миг Виктория ощутила в своей ладони мягкий, хрустящий комочек бумаги. Профессор немного задержал в своей огромной руке нежную, красивую руку и еще раз выразительно пожал ее. Витя поняла, что он передает какую-то записку. Лукаво посмотрев ему в глаза и улыбаясь, пошла дальше. Крохотный комочек папиросной бумаги очутился у нее в кармане. А профессор остался ждать, пока явятся остальные медики, которых он хорошо знал как надежных советских людей. С каждым здоровался за руку, оставляя в ней сводку Советского Информбюро.
Двадцатого мая 1942 года, когда уже закончился прием больных, к профессору в кабинет вошла медицинская сестра Алла Сидорович.
— Евгений Владимирович, к вам еще один человек...
— Срочное что-нибудь? — немного поморщился он, вытирая руки полотенцем.
— Очень срочное.
— Ну, тогда позовите.
На пороге стоял высокий старик, с огромной как метла, бородой. Он пытливо смотрел на профессора. Алла заперла дверь на задвижку. Евгений Владимирович хорошо знал Аллу не только как свою сотрудницу, но и как надежного человека. Через нее не раз передавал медикаменты в партизанские отряды. Видно, и теперь она задумала что-то важное. Ведь рослый, дебелый бородач, не спускавший с профессора пытливых глаз, пожалуй, совсем не нуждается в лечении. Вон как крепко стоит на ногах!
— Знакомьтесь, Евгений Владимирович, это наш человек. Зовут его Дедом. Он что-то приятное принес нам.
Старик вытащил из-за пазухи небольшую газетку и молча подал ее профессору. Тот осторожно взял листок и прочитал вслух:
— «Звязда»...
Прочитал и застыл. Глаза его часто-часто заморгали, будто их запорошило. Начал читать одну из статей, но не мог — слезы сыпались градом. Не вытирая и не стыдясь их, Евгений Владимирович сказал:
— Наконец засветилась и наша «Звязда». Я всегда верил, что так и будет, что партия не оставит нас. Большое спасибо ей, от всего нашего народа спасибо...
Сидорович и Дед молчали, пораженные таким глубоким волнением профессора. А он сел на стул, снова пытался читать и все еще не мог. Немного совладав со своими чувствами, пробежал глазами по строчкам передовой статьи. Прочитав, поцеловал газетный листок:
— Вот где святая правда!
И снова углубился в газету. Дед молча вышел, взволнованный тем, что видел и слышал.
Старик торопился. Еще во многих местах люди ждали пламенных слов «Звязды». Нужно было тайно разнести газету по явочным квартирам или раздать другим подпольщикам.
«Звязда» пошла не только по городу. Железнодорожники повезли ее в Барановичи и Бобруйск, Гомель и Оршу, в другие города Белоруссии. Шофер-подпольщик Арсений Гришин доставил газету в некоторые партизанские отряды. Много экземпляров понесли с собой партизанские связные. Яркие лучи «Звязды» светили людям и согревали их, слова ее призывов западали в сердца и тех, кто уже держал оружие в руках, уничтожая врага, и тех, кто еще не принимал активного участия в борьбе.
Партизанские отряды пополнялись новыми силами.
Жилось Борису Рудзянке неплохо. Он начал уже забывать, «как прирастает пуп до хребта», что такое пустой живот и как текут слюнки при одном упоминании о еде. Все это осталось позади.
Теперь его живот всегда туго набит. В условиях оккупированного города для таких людей, как Рудзянко, забота о сытости составляла половину смысла жизни. Но только половину. Вторая половина жизни уходила на «работу», — ведь надо было отработать хозяевам положенное, доказать им свою собачью преданность.
А это было нелегко. Ничего подходящего, ничего такого, что хозяева могли бы оценить, не попадалось ему на глаза.
На квартиру к хозяйке часто заходил еще не старый, худой молчаливый человек. Принесет дров и ждет, пока хозяйка или хлеба ломоть отрежет, или пригласит к столу и угостит крупеником либо затиркой. Поест, молча оботрет губы, как-то стыдливо вымолвит «спасибо» и уйдет.
Рудзянко пробовал заговорить с ним о том о сем, но человек только хмыкал. И трудно было понять, соглашается он с собеседником или придерживается какого-то своего мнения.
Через хозяйку Рудзянко узнал, что человек этот — бывший политрук Владимир Тимофеевич Бабенко. В бою под Минском он попал в плен, но убежал из лагеря и устроился работать столяром на товарной станции, а после перешел работать на большой склад, что находился на улице Льва Толстого, возле железнодорожного переезда.
Разве пойдешь к шефу со сведениями о таком вот Бабенке? Осмеет и прогонит. Таких, как Бабенко, сейчас в городе столько, что хоть бреднем собирай. Может, лучше использовать этого Бабенку как-нибудь иначе?
Рудзянко стал постепенно сближаться с бывшим политруком. То хлеба даст, то сахарином угостит. И все полушепотом ругает немцев. Бабенко стал более доверчиво относиться к нему, порой и соглашался с тем, что утверждал Рудзянко. Однако души своей открывать не торопился.
К хозяйке время от времени приходил и ее племянник Иван из деревни Слобода, что юго-западнее Минска. Хлопец очень доверчивый, искренний, бесхитростный. Однажды Иван вошел к Рудзянке и сообщил:
— Знаете что? В лесочке за нашей деревней большой бой был, когда немцы Минск брали. Наши там долго держались. Побило там наших много. И вот заглянул я как-то туда, а там оружия — тьма... И винтовки лежат, и патроны...
— Ну, и что ты сделал с ними?
— Ничего. А что я сделаю?
— Как что? Вот дурень! Ведь это все может нам очень пригодиться. Сейчас же иди домой, собери все, что найдешь, и закопай. Сначала хоть немного почисти, небось там заржавело все, смажь каким-нибудь жиром и заверни хотя бы в онучи. И патроны спрячь. Когда сделаешь все это, мне скажешь, сколько чего собрал. — Подумав, добавил: — Нет, тебе одному такое дело, я вижу, нельзя поручить. Давай пойдем вместе.
Хлопец и обиделся, и обрадовался. Обидно было, что Рудзянко не совсем доверяет ему. Но вдвоем идти на рискованное дело, да еще впервые, — смелей.
До деревни было не очень далеко. Через несколько часов пришли в лес. Несли с собой тряпье, масло для чистки оружия, онучи.
И действительно, патронов валялось на краю леса тьма-тьмущая — и в ящиках, и просто рассыпанных по земле.
Собрав оружие, они смазали его оружейным маслом, завернули в онучи и положили в ближайший окоп. Сверху забросали землей и навалили большой камень — для приметы. Руки у обоих были черные, грязные, зато настроение бодрое. Как-никак припрятали десять винтовок и тысячи патронов.
Вот теперь Борис Рудзянко будет иначе разговаривать с подпольщиками. С таким приданым можно идти в сваты. Каким бы настороженным ни был этот Клим, но, услыхав про склад с оружием, наверно подобреет.
Вскоре Рудзянке вообще начало везти. В конце апреля 1942 года к нему на квартиру пришли Никита Турков и какой-то незнакомый рыжеватый горбоносый человек.
— Ты просил познакомить тебя с хорошим человеком, — сказал Никита. — Так вот, знакомься: Клим...
Пожимая руку Рудзянке, Клим не спускал с него глаз. Рудзянко заерзал, засуетился, стараясь скрыть свое смущение под маской гостеприимства и приветливости.
— Пожалуйста, садитесь, прошу вас. Я сейчас, на минуту на кухню пойду, приготовлю кое-что...
