Александр Проханов - Чеченский блюз
И навстречу белому пламени, заслоняя его от Кудрявцева, гася своей грязной робой, растопыренными руками, прянул Таракан. Он кинулся на чеченца, наваливаясь на его автомат, и Кудрявцев из оледенения видел, как наполняются ребра Таракана огнем, раздуваются застрявшими пулями.
Надетый на острие, солдат был похож на трепещущую бабочку. Чеченец что есть силы проталкивал сквозь него иглу, пытаясь достать Кудрявцева.
В расплющенном омертвелом теле Кудрявцева среди заледенелой судороги дрогнул живой уцелевший сустав. Натянулась тонкая мышца. И от этой дрогнувшей мышцы по телу покатились больные волны жизни.
Он напружинился, разорвал ледяную глыбу, осыпая прозрачные осколки, вырвался на свободу. Грохнул в чеченца всей своей ожившей ненавидящей яростью. Сшиб на землю. Покатился вместе с ним по ступеням, вырывая из лохматой гривы черные клочья. Его скрюченные железные пальцы добрались до потного тела чеченца, проникли под ребра, поддели хрящи и жилы. Рванул их наружу, чувствуя на ладони шматок оторванной плоти.
Чеченец взвыл, крутанулся, вгрызся зубами в плечо Кудрявцева, прокусывая дельтовидную мышцу, а Кудрявцев, не чувствуя боли, просунул длинный, как согнутый гвоздь, палец сквозь губы чеченца, разорвал ему рот.
Чеченец раскрыл кровавый разодранный рот, ворочая мокрым языком. Кудрявцев схватил пук его черных волос, оторвал от ступенек косматую голову, а потом с силой ударил о лестницу. Еще и еще. Бил, хрястал, хлюпал, слыша, как раскалывается костяной затылок, размягчается раздробленный на осколки череп, и сквозь трещины льется черная жижа.
Он бил, пока голова чеченца не стала плоской сзади и на ступени не протекло, как из разбитой тыквы.
Он отбросил чеченца. Задыхаясь, на четвереньках, как раненая собака, вполз на лестничную площадку, где лежал Таракан.
Глаза солдата были раскрыты и, казалось, сияли. Но это был металлический блеск настигшей его смерти.
— Таракан!… — позвал Кудрявцев, хватая его запястье. — Таракан!…
— Он щупал запястья, стараясь уловить слабый, как тиканье часов, пульс. — Та-ра-кан!… — взвыл Кудрявцев, закашлялся, выхаркивая кровь и рыжую, смешанную с пироксилином слюну.
Чиж кидал вниз по лестнице одну за другой гранаты. Они взрывались, толкали воздух. Чеченцы выкатывались из подъезда, бежали вдоль стены, хоронясь в мертвой зоне. Ноздря сверху из слухового проема гнал их прочь длинными очередями.
Кудрявцев сидел на ступенях, голый по пояс. Анна держала на весу тарелку с водой. Сделала из тряпки тампон, прикасалась ледяной мякотью к его ожогам, царапинам, длинным прочеркам осколков, к взбухшему красно-синему укусу в плече. Промывала слипшиеся от сукрови глаза, забитые мусором ноздри, изъеденный ядовитой слюной рот.
Таракан, накрытый простыней, с торчащими из-под ткани башмаками, лежал на площадке. Этажом ниже лежал Филя. Кудрявцев чувствовал прикосновение холодной, замораживающей боль тряпицы и не мог избавиться от икоты. Она была остатком чего-то ужасного, пробудившегося в нем во время боя. Какого-то красного лохматого животного, победившего в схватке другое лохматое, черное, валявшееся на лестничной клетке.
Он поднялся. Женщина помогала ему натягивать на плечо рубаху, шерстяную кофту. Застегивала пуговицы, глядя большими слезными глазами. Он обошел ее, спустился на несколько ступенек вниз, где длинно и вяло лежал Исмаил, источая из мертвой головы темную жижу. Кудрявцев схватил чеченца за волосы, как мешок с картошкой, поволок вниз, мимо площадок, изуродованных взрывом, мимо взорванных квартир. Исмаил шмякал ногами по ступеням, и в нем что-то екало, булькало, как в полупустой канистре.
Кудрявцев доволок его до парадного. Кинул среди расщепленного дерева, стреляных гильз и шматков грязной ветоши.
Подобрал свой оброненный автомат и, передвигая ноги, будто вставлял их в каменные ямы, двинулся вверх по лестнице. Прошел мимо Фили с белым клинышком торчащего под простыней носа. Прошел мимо Таракана, чей подвернутый грязный башмак выглядывал из-под белой материи. Приблизился к окну, за которым в свете нового дня лежала площадь с останками истребленной бригады. Город туманился кровлями, трубами, коробками зданий. Он смотрел на город, в котором прожил сутки и который сожрал, изжевал, превратил в смерть и мерзость самый сочный ломоть его бытия. И посылал этому городу проклятья.
Он хотел, чтобы возникла сила — прянула с неба карающая молния или красный испепеляющий огонь — и разрушила в городе все дома, все мосты, все постройки, все изделия людского труда. А вместе с ними и всех людей, молодых и старых, умных и глупцов, благородных и подлых, весь проклятый, населяющий этот город народ. Его язык, черты лица, его могилы, утварь, звуки его песен, его книги, молитвы и заповеди. Чтобы умерли и никогда не воскресли его вожди. Запечатались и сгорели родящие лона его женщин. Испеклось и высохло семя его мужчин.
Он проклинал этот город и требовал ему казни. Вкладывал в свои проклятья весь оставшийся запас жизни и был готов его потерять, лишь бы проклятья его были услышаны и на город пало возмездие. В его страстном отрицании этого города было нечто древнее, неотвратимое, разрушительное для него самого.
Он услышал отдаленный удар. Трясение прокатилось сначала под землей, по фундаментам зданий, по зарытым железным трубам, а затем, с отставанием, — по туманному морозному воздуху. Оба трясения сошлись в барабанной перепонке его чуткого уха, и он определил удар как взрыв тяжелого фугасного снаряда, зарывшегося в грунт, а потом рванувшего огромный клок асфальта и камня.
Следом, чуть смещенный в пространстве, последовал второй удар, такой же глубинный и долгий. Вибрация взрыва катилась по городу, колыхая дома. Достигла его височной кости, и Кудрявцев понял, что молитва его услышана. Проклятье пало на город. Теперь на него сыпались с неба тяжелые фугасы дальнобойных гаубиц, и скоро должно появиться облако дыма.
Два облака, ленивых и вялых, стали подниматься над далекими крышами. Они казались не дымом, а паром. Напоминали мирно пасущихся коров. Но потом у животных появились другие головы, и они стали походить на многоглавых медлительных чудищ, поднявшихся над городскими строениями.
— Наши пошли? — Чиж переводил возбужденный взгляд с далеких разрывов на лицо Кудрявцева, требуя подтверждения. — Пошли войска?
Кудрявцев не ответил. Не мог ответить. Его горло с дрожащим кадыком булькало клекотом. Дыхание, которое только что выталкивало слова проклятий, теперь остановилось, было неспособно пробиться наружу, чтобы выкрикнуть слова благодарности. Не войскам, которые разворачивали наступление. Не батареям гусеничных гаубиц, кидавших на город снаряды. А небу, витавшей в нем грозной и справедливой силе, услыхавшей его молитвы, приступившей к уничтожению города.
Взрывы катались по городу, подрывали его с разных сторон, словно великан переступал через крыши толстенными ногами, ломал, крушил, выдирал с корнем. Уже в нескольких местах, среди бледных парообразных облаков, разрастались черные дымы копоти. Будто огромная неопрятная ворона села на город как на гнездо, растопырила над ним свои крылья.
— Наши? — тормошил Чиж Кудрявцева и, не дожидаясь ответа, радостно блистающими глазами смотрел на город. — Раздолбать его до костей!
Кудрявцев зорко вглядывался в панораму терзаемого города. По грохоту разрывов, по частоте и кучности дымных клубов определял направление ударов. Их было два. Один был нацелен в центр, по следам погибшей бригады. Другой — в обход, по дуге, сквозь окраины, быть может, по железной дороге с выходом на привокзальную площадь.
Ясновидение вернулось к нему.
Он видел, как цепочки спецназа, хоронясь за углами домов, ныряя в подворотни, под прикрытием долбящих машин, подавляют ячейки снайперов. Танки прямой наводкой подрывают дома, осыпают фасады, вгоняют в подъезды и окна тупые взрывы. Спецназ забегает в проломы, падает на горячий кирпич, прикрывает продвижение танков. Стальная махина, дробя гусеницами щебень, въезжает в развалины, разворачивает тяжелую пушку, выцеливает близкого снайпера.
Удары падали в город. Взметали огонь и дым в садах с черепичными крышами. Попадали в высокие короба, и тогда на стене вырастало дымное ухо, расползалось, превращалось в вялые грязные космы.
Кудрявцев радовался каждому взрыву, бурно дышал, стараясь выловить и вдохнуть поглубже запах гари, зловонье тротила, ядовитые газы сгорания. Над городом металось и реяло яростное существо, вызванное из неба его, Кудрявцева, зовом.
Работали танки, бившие прицельно по огневым точкам, прорубавшие коридоры пехоте. Стреляли самоходные гаубицы «Гиацинты» и реактивные «Ураганы», бившие по площадям, отрезавшие чеченцам пути отхода, истреблявшие резервы.
Кудрявцев увидел, как на площади, на белом снегу рванул взрыв. Моргнуло кровавое, под черными ресницами око. Удар осыпал стекла, в лицо толкнул холодный твердый воздух. Дым от взрыва сносило к вокзалу, а в стороне, там, где толпились сады и домики, треснуло и взорвалось, полетели вверх черепицы. Кудрявцев радостно вскрикнул — быть может, снаряд угодил в тот дом, где убили взводного. И теперь на месте сада, мангала, деревянного стола, кирпичного, с разноцветными занавесками дома зияла черная яма.
