Александр Чаковский - Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
Говоров заглянул на следующую страничку и закрыл свою тетрадь.
— Это все? — непроизвольно вырвалось у Васнецова.
— Нет, не все. Нам надо в ближайшие недели построить еще не менее полутора тысяч дотов в дополнение к той тысяче, которая уже построена в течение мая — июня. Мы обязаны иметь примерно три тысячи надежных укрытий для орудий — от семидесятишестимиллиметрового калибра до двухсоттрехмиллиметровых.
«Люди, люди! — терзался мысленно Васнецов. — Нужны новые тысячи строителей…»
— Вот с этими предложениями и хочу пойти к товарищу Жданову, — спокойно закончил Говоров и отодвинул тетрадь в сторону.
— Думаю, что одобрит, — твердо сказал Васнецов, — хотя все это потребует нового неимоверного напряжения сил.
— Иного выхода нет, — как бы подвел итог Говоров. — То, что надо сделать сегодня, должно быть сделано сегодня.
Последнюю фразу он произнес каким-то несвойственным ему тоном. И во взгляде его, брошенном на Васнецова, промелькнула вроде бы настороженность.
«Наверное, мне почудилось это», — решил Васнецов, собираясь встать и распрощаться. Но Говоров сделал неожиданное движение, будто пытался удержать его, и подтвердил свой жест словами:
— Я могу… попросить вас, товарищ Васнецов… уделить еще несколько минут мне лично?
Васнецова словно громом поразило. Да Говоров ли это? Мог ли он произнести эти слова и таким тоном?
Васнецов посмотрел ему в глаза. И удивился еще более: они, эти серые немигающие глаза, вдруг почему-то утратили всегдашний свой холодок.
— У вас… что-нибудь случилось? — встревожился Васнецов.
— Нет. Ничего. Но я бы хотел…
Не закончив фразы, Говоров открыл ящик письменного стола, вынул оттуда большой лист бумаги и медленно протянул его Васнецову.
Тот еще издали увидел, что на листе было написано от руки всего несколько строчек.
Взяв бумагу из руки Говорова, Васнецов поднес ее ближе к настольной лампе и прочел:
«В партийную организацию штаба Ленинградского фронта.
Прошу принять меня в ряды Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков), вне которой не мыслю себя в решающие дни жестокой опасности для моей Родины.
Л. Говоров».15
Какую бы новую операцию ни готовил Гитлер и какова бы ни была конкретная цель этой операции, он никогда не забывал о Ленинграде.
Внимание Гитлера могло быть приковано к битве под Москвой, как это случилось в октябре — декабре 1941 года, или к сражению на юге Советской страны, которое развернулось там летом 1942 года, но при всем том маниакальный его взгляд постоянно обращался к Ленинграду.
Этот город неотступно маячил перед Гитлером. Для него Ленинград был не только важнейшим стратегическим объектом — ключом к Балтийскому морю, крупным промышленным центром. Он стал для него проклятием, злым роком, символом крушения генерального плана войны, носившего имя Фридриха Барбароссы. Ведь по этому плану группа армий «Север», устремленная на Ленинград, первой должна была достигнуть конечной своей стратегической цели…
Гитлер уверил сам себя и как бы ощущал теперь каждой клеткой своего организма, что падение Ленинграда принесет ему духовное исцеление. Для него Ленинград стал своеобразным Карфагеном, который непременно должен быть разрушен.
Торопя этот желанный миг, он распорядился судьбой генерала Манштейна и его 11-й армии. 23 июня 1942 года Гитлером была подписана «Директива № 45». В ней говорилось:
«Группе армий „Север“ к началу сентября подготовить захват Петербурга. Операция получает кодовое название „Фойерцаубер“. Для ее осуществления передать группе армий пять дивизий 11-й армии наряду с тяжелой артиллерией и артиллерией особой мощности, а также другие части резерва главного командования…»
«Фойерцаубер» в переводе на русский означает — «Огненное волшебство». Гитлер все еще верил в свою способность повелевать стихиями.
Меньше двух месяцев, по его замыслу, отделяли Ленинград от гибели в «волшебном огне», который предстояло разжечь Манштейну. Для Гитлера — палача и мистика — это являлось вожделенной мечтой. Однако в качестве верховного повелителя всех вооруженных сил рейха он понимал, что ход и во многом исход войны теперь решают боевые действия на юге.
Ни на одну из операций после злосчастного «Тайфуна» Гитлер не возлагал столько надежд, сколько на это свое «второе молниеносное наступление» на юге, начавшееся 1 июля 1942 года под кодовым названием «Блау».
Он покинул наконец свое «Волчье логово», где почти безвыездно находился с первого дня войны, и обосновался под Винницей…
В первоначальном варианте немецкого наступления предусматривалось одновременное нанесение двух ударов: один — в обход Москвы, другой — на юге. Таким образом, предположения Сталина, что летом немцы попытаются возобновить наступление на столицу, не были лишены оснований. Но Гальдер и Йодль внесли существенную поправку в замысел фюрера. Они-то отдавали себе отчет в том, что вести «генеральное» сражение одновременно на двух направлениях немецкая армия уже не в силах.
Лишь для видимости все оставалось неизменным. Повторилось нечто похожее на трюк, предпринятый в Берлине незадолго до нападения на СССР.
Тогда, в ранний час майского рассвета, отряд штурмовиков вдруг окружил здание редакции центрального органа нацистской партии «Фелькишер беобахтер», а другие такие же отряды рассыпались по берлинским улицам, пугая редких еще прохожих треском своих мотоциклов. Из обращения изымался весь тираж газеты, часть которого была уже отправлена в киоски.
Днем по Берлину поползли слухи, немедленно подхваченные корреспондентами иностранных газет: очередной номер «Фелькишер беобахтер» конфискован потому, что в нем была статья, недружественная Советскому Союзу.
Очень быстро происшествие это получило огласку не только в самой Германии и других западных странах, о нем стало известно и в Советском Союзе. Но лишь узкий круг лиц из нацистской верхушки знал, что автором и самой этой «крамольной» статьи и приказа о конфискации из-за нее всего тиража газеты является один и тот же человек — доктор Иозеф Геббельс.
Выдумка Геббельса имела своей целью обмануть Советский Союз, заставить его поверить, что Гитлер стремится свято выполнять советско-германский пакт; ведь якобы ради этого он не остановился даже перед публичным скандалом, компрометирующим центральный орган нацистской партии и одного из влиятельнейших министров рейха.
…Вспомнился ли тот мошеннический трюк Гальдеру и Йодлю, когда они вносили свои коррективы в план «Блау»? Очевидно, да. По крайней мере они сделали все, чтобы придать видимость реального факта другой чисто маскировочной операции под кодовым названием «Кремль». В середине мая группа армий «Центр» получила из Берлина приказ: создать в каждой армии «подвижные боевые группы для преследования противника». Перед самым же началом операции «Блау» все берлинские газеты громогласно сообщали о переходе немецких войск «в мощное наступление» не только на Южном, но и на Центральном направлениях советско-германского фронта. А в оперативной документации немецкого генштаба появилось самодовольное заключение: «Наши маскировочные мероприятия в целях операции „Блау“, судя по вражеской прессе, действуют хорошо».
Сталин уже понимал, что ошибся в своих прогнозах относительно летнего наступления немцев, но все еще не решался произвести соответствующую перегруппировку сил и даже пытался осуществить то, что в создавшихся условиях было явно неосуществимым: сочетать оборону с активными наступательными действиями.
Он приказал любой ценой отстоять Воронеж, по-прежнему предполагая, что, в случае захвата этого города немцами, их 4-я танковая армия непременно повернет на северо-запад, к Москве. Исходя из этого же предположения, на Московском направлении удерживались значительные резервы. Сталин считал, что не сегодня-завтра им предстоит вступить в бой именно здесь.
Но Гитлер, так и не сумев овладеть Воронежем, повернул свою 4-ю танковую армию не на Москву, а в противоположном направлении — на Кантемировку. Круто на юг свернула и 6-я немецкая армия под командованием генерал-полковника Паулюса, создавая угрозу с тыла сразу двум советским фронтам: Юго-Западному и Южному.
Сталин оказался лицом к лицу с грозным фактом: противник расширил свой прорыв до трехсот километров и развил его на 150–170 километров в глубину. И все же самое горькое, самое нестерпимое, по-видимому, заключалось для Сталина не в этом факте, не только в потере все новых и новых территорий на юге страны. Самым мучительным для него было то, что вынужденное отступление советских войск ослабляет их моральный дух.
