Цирил Космач - Весенний день
Тетя не захотела говорить об отце и умолкла. Я не смотрел на нее. Молча глядел на церковь, которая была видна как на ладони.
Зазвонил колокол. Кадетка вслух считала удары.
— Десять уже! — воскликнула она и вскочила.
— Чего тебе не терпится? — сказала тетя.
— И в самом деле, не горит, — присоединился к ней я. — Если мы и вернемся, все равно это была прекрасная прогулка.
— Нет, нет, — умоляюще сказала Кадетка. — Пойдемте дальше. Ведь осталось-то полдороги.
Мы поднялись. Шли молча. Только Сильвия иногда вскрикивала — как я ни нагибался и изворачивался, идя под деревьями, ее нет-нет да и задевали не слишком ласково молодые побеги.
На Верхней поляне мы снова присели отдохнуть. Травы там не было, если не считать сухопарой, высокой осоки. От прежнего покоса сохранилась лишь прогалина, на которой скрещивались три тропы. Мы уселись на этом перепутье, глядя в долину, лежавшую во всей прелести своей зеленой тишины. Идрийца неслышно струилась между песчаными берегами, по белому шоссе бесшумно бежал красненький автомобильчик, на четырехугольных бурых заплатах полей шевелились крупные пестрые цветы — женщины вышли полоть. На полукруглой Прикрайнаровой ниве, вспаханной по старинке, я насчитал целых семь.
— Одни свои? — спросил я.
— Конечно, свои, — ответила тетя. — Зачем чужих нанимать, когда их самих столько.
— Так сколько все-таки?
— Девять.
— И все дома?
— Все. Здоровые, сильные, красивые и честные девки. Да женихов нет, — вздохнула тетя.
— Теперь им дорога открыта, — сказал я. — Могут пойти на фабрику или еще куда.
— Никуда они не уйдут, — покачала головой тетя. — Слишком они старозаветные, в земле по уши сидят. Крестьянин рожден, чтоб крестьянствовать, говорит Прикрайнар.
— Надеются на верхние хутора выйти замуж, — пояснила Кадетка. — Только там своих девушек хоть отбавляй! А парней почти нет. Многие убиты, а которые живы, не торопятся домой.
Я лег на спину и стал разглядывать Шентвишкогорье, чуть покатое, с мягкой почвой; по нему были раскиданы деревеньки и хутора. И там хорошо жить, подумал я и инстинктивно прижался к земле. Меня охватило печальное, но приятное чувство. Где-то в сторонке щебетала Сильвия, отъевшиеся шмели бренчали в цветущем вереске, в Волчьем ущелье куковала кукушка. Я бы пролежал там целую вечность, а тут опять зазвонил колокол.
— Иисусе! Полдень звонят! — воскликнула тетя. — Идемте домой!
— Что? — вскинулась Кадетка. — Домой?
— Скотину пора кормить.
— Она подождет, правда? — обернулась ко мне Кадетка. — Раз уж мы тут, дойдем хоть до Обрекаровой дубравы, — добавила она и быстрее пошла по тропе.
— Нет, нет, — решительно остановила ее тетя. — Если уж идти, так пойдем, как раньше ходили.
— Правильно, — подхватил я. — Пойдем, как положено. Сначала к Доминовой вырубке, а оттуда в дубраву.
— До того я не люблю это Волчье ущелье, — поморщилась Кадетка и с недовольным видом пошла за тетей.
Мы спустились в Волчье ущелье, в котором и в самом деле было неприятно — темно и холодно. Кадетка молчала. Только когда мы добрались до первых елок у Доминовой вырубки, она оживилась.
— Ой, до чего они выросли! — воскликнула она, перебегая от дерева к дереву.
Ели и в самом деле поднялись. Нижние ветви отмерли и отпали, верхние сомкнулись и образовали непроницаемую зеленую крышу. Под ней ничего не росло, только местами из-под толстого пласта рыжей хвои пробивались светло-зеленые побеги папоротника, тщетно тянущиеся к солнцу.
— Все ландыши отсюда ушли, — сказал я.
— На опушке найдем, — крикнула Кадетка, устремляясь вперед. Она перебегала от ели к ели, ее светловолосая голова показывалась то из-за одного, то из-за другого ствола, и доносилось шаловливое:
— Ку-ку!.. Ку-ку!..
Сильвия подпрыгивала у меня на плечах, хлопала в ладоши и так заливисто смеялась, что дело кончилось икотой.
Мы исходили вдоль и поперек все вырубки и опушки, а ландышей не нашли.
— Я же говорила, что для них слишком рано, — заворчала тетя, когда мы остановились у обрыва, круто падавшего в мрачное ущелье Затесно.
Кадетка засмеялась. Она села на пень, посадила Сильвию к себе на колени, расцеловала ее разгоревшиеся щечки и пригладила волосики. Потом встала, подбросила дочку в воздух, снова прижала к себе, поцеловала и опять усадила ко мне на шею.
— Еще немножко понеси ее, — сказала она и лукаво глянула на меня.
— Конечно, — согласился я, с удивлением посмотрев на нее.
Она, кажется, не обратила на это внимания. Повернулась к тете и так же лукаво подмигнула ей.
— А теперь в Дубраву! — сказала она, раскинула руки и стремительно полетела вниз по склону.
Тетя поднялась на ноги и застонала. У меня в голове зашумело, и я пошатнулся, точно земля заколебалась у меня под ногами. Я безмолвно смотрел на тетю, которая набрала в себя воздух и закричала испуганно и повелительно:
— Божена!.. Божена!.. Божена!..
Сначала откликнулось эхо, трижды отраженное скалами. Потом из ущелья донеслось протяжное и шаловливое:
— Что-о-о-о?..
— Назад! — крикнула тетя.
Я кинулся к ней на помощь.
— Божена!.. Вернись! — закричал я, но должен был замолчать, потому что Сильвия разразилась плачем. Я прижал ее к себе, чтобы утешить. Но Кадетка услышала мой зов.
— О-о-о-хо-о-о!.. — крикнула она. — Идите по тропинке-е-е. Я иду наискось!.. Встретимся у могилы!..
Услышав последнее слово, тетя вздрогнула, сжала губы и закачалась, словно раскаты эха ударялись об ее грудь. Когда все смолкло, она стукнула своей палочкой по пню и еще раз крикнула:
— Божена-а-а!..
Ответило ей только эхо.
— Идем за ней, — сказал я.
Тетя чуть не бегом припустила по тропинке. Я прижал Сильвию к себе, чтобы ее не задевали ветки. Неуклюже переставляя ноги, которые опять онемели, я продирался сквозь густую глухоту, обступившую меня. Не было слышно ни одной птицы, листья беззвучно трепетали под ветром, мои башмаки с подковами беззвучно скрежетали о камни. Я бегом спустился в ущелье и начал подыматься по противоположному склону. С Пресличева холма донеслось веселое и раздольное:
— Ooо-xooo…
Тетя остановилась как вкопанная и посмотрела на меня. Мы подождали, пока улеглось эхо, я приложил ладони ко рту и ответил:
— Оооо-хооо…
— Хооо-ооо… — откликнулась Кадегка.
— Это мамочка! — воскликнула Сильвия и весело запрыгала.
— Мамочка, — подтвердил я и заторопился следом за тетей, которая побежала. Она неслась, как серна, остановилась только на Пресличевом холме и взглядом дала мне знак, чтобы я окликнул Кадетку.
Я крикнул.
— Ооо-хооо, — донесся ответ с Мелинской вырубки. Тетя не медля, почти бегом, бросилась вперед. У вырубки она остановилась и снова поглядела на меня.
— Оооо-хооо, — крикнул я.
Многократно откликнулось эхо, и все затихло.
— Еще раз, — сказала тетя.
— Ооо-хооо…
Широко раскрыв глаза, тетя ждала.
Тщетно. Эхо — и ничего больше.
Я приложил ладони ко рту и крикнул что было мочи:
— Ооо-хооо…
Только по отклику эха я понял, какое отчаяние было в моем крике.
Тетя не стала ждать и опять бросилась вперед. Мы обогнули холм. Перед нами открылась поляна в Обрекаровой дубраве. Мы остановились, удерживая дыхание.
Кадетка неподвижно стояла у грабового куста и смотрела перед собой. Я увидел, что могила кадета не пуста. На маленькой полянке уже не было продолговатого углубления, заросшего ландышами. Но не было ничего, обозначавшего могилу.
Я почувствовал облегчение. Гнет тревоги свалился с души; печаль светлее, и бремя ее легче. Я погладил Сильвию, которая положила мне на плечо усталую головку. Тетя тронула меня за рукав. Мы бесшумно приблизились к могиле. Кадетка шевельнулась и подняла голову. На лице ее не было слез, оно было бледно и неподвижно — окаменевшее изваяние горя, которое не может излиться слезами. Не мигая, она посмотрела на тетю и сказала спокойно:
— Он лежит здесь.
Тетя наклонила голову.
Кадетка посмотрела на меня и все так же спокойно сказала:
— Я знала, что его больше нет.
Я вздрогнул, Сильвия проснулась, подняла головку и заплакала. Этот плач взломал окаменелую скорбь Кадетки. Она бросилась к ребенку, прижала его к себе и разрыдалась. Я опустил голову и закрыл глаза. В такие минуты любое слово и взгляд — лишние: нельзя становиться на дороге всепоглощающего горя. Она плакала долго. Наконец принялась утешать ребенка, и мы с тетей повернулись к ней. Она поставила Сильвию на землю, присела рядом и, указывая пальцем на вымытую дождями песчаную площадку, повторяла:
— Здесь… здесь лежит папа… Твой папа…
Внезапно она дернулась и встала. Уперев темный взгляд в тетины глаза, твердо спросила:
