Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах
И перешел Валерик к бабушке Насте на сундук ночевать, да и жить остался. И новые обязанности принял с радостью. Стал ходить за водой на колонку, что поставили перед бараками; за хлебом выстаивать очередь, которую бабушка занимала еще до часу того раннего, когда хозяйки в стадо коров выгоняют. Научился у бабушки чистить картошку, «чтоб сходила с ножа шелупаечка ленточкой тонкой, как бумажки полосочка». Научился владеть керосинкой и картошку варить к тому часу, когда бабушка с рынка приходит.
О потере своей было горько и стыдно кому-то рассказывать, но Фрицу пришлось рассказать.
— Детдомовцы? Вер из дас?
— Кто такие детдомовцы? Беспризорники бывшие, — с неприязнью поведал Валерик. — Их милиция повылавливала по вагонам да станциям разным, и теперь они в детском доме живут за забором. Шпана…
— Матка нихьт? Батька нихьт? Йа?
— Да, никого у них нету! Ни матки, ни батьки!
— О-о! Детдомовцы! — с пониманием кивает головой Фриц. — Матка нихьт, батька нихьт. Елки-палки! Жалко зачем? Другой делать?
— Нет, — замотал головою Валерик. — Никакого другого не надо.
После потери Валеркиной ребятня барачная еще потарахтела самоделками, на самолеты не похожими, и делом настоящим занялась: в лесу созрели ягоды, пошли грибы.
Ходил и Валерик с ребятами. Грибы приносил и малину, чернику и бруснику, а потом подошла и дурника. Так называлась по-местному голубика-ягода.
Бабушка Настя сушила все, что он из леса приносил.
— Зима — поедаловка жадная! Все подъест, подберет! Так подъест, что запасов тех мало окажется, — говорит, разминая картошку. — Чуешь, чем пахнет?
— Керосином, — нюхает воздух Валерик, глаз не спуская с кастрюли с картошкой.
— Что керосином — то ясное дело. Этим добром все бараки воняют. По всему свету белому дух, наверно, один… А я вот про это. Про картошку толченую. Нима знать, как толченку люблю, и нет от нее никакого спасу! Летом люблю со сметаной. Зимой — люблю с салом поджаренным да лучком позолоченным, да огуречик соленый мелко-мелко скрошить и дать припуститься ему на сковородке, чтоб он с сальцем да луком сдружился. И тогда вкуснотищу эту в картошку толченую влить да и вымешать! За ухо не оттянешь! А мне без зубов в самый раз. Съела бабушка зубы, остался язык да губы…
— А у нас картошка получается невкусная, — вспоминает Валерик. — Сверху как кисель, а в середке — сырая.
— Потому что мамка твоя больно быстро в коммунизм торопится. А надо на медленном огне. Это сначала на сильном, а как закипит, фитилек убавь, и нихай млеет. Тогда и керосину меньше спалишь, и картошка созреет как надо. И вкусной будет, и духмяной… Только главное помни: когда варишь картошку — никогда ее не соли! Иначе картошка свой вкус потеряет, а ты не прочувствуешь радости должной. Да не забудь в картошку, пока варится, головку репчатого лука положить. Нечищенного репчатого лука. Раз несколько слегка надрезать луковицу вдоль. А сварится когда — лучок убрать… Бери-ка ложку да садись: будем толченку эту есть да смаковать. Со сметаной! Смашная! За ухо не оттянешь…
— А «смашная» — это как?
— Вкусная, значит… Да вот огурчики соленые бери. Прошлогодние, правда, зато не купленные, а Коротчиха угостила. Огурцы у нее — монастырской засолки! Потому, что подвал холоднющий…
— Бабуля, а ты…
— Когда я ем, я глух и нем! Такой у нас порядок за столом! — с наставительной улыбкой обрывает его бабушка, и ложку, как свечку, держит, и глазами показывает, чтобы ел и помалкивал. — Да не хватай, внучек ты мой, не спеши: еще подбавлю.
«Это она просто так ложку держит, — успокаивает себя Валерик. — Будто вот звезданет по лобешнику! Шутит. Она бабушка добрая».
И вдруг от мысли, внезапно возникшей, жевать перестает и, запрет позабыв, со слезой навернувшейся бабушку спрашивает:
— Бабулька, а если б не ты, куда б я тогда?
— А ты ешь да ешь, сыночек ты мой, — говорит она голосом тихим. — Не робей. «Мы просто так не пропадем и на войне не затеряемся, а если Родина прикажет — мы без патронов отстреляемся!»
И глазами светится бабушка Настя, и поясняет, забыв про запрет:
— Так всегда говорили девочки-снайперки наши. Целый взвод. И все, как одна — доброволки! А красавицы были какие! Что там артистки твои! Многие погибли, Царствие им Небесное… А вот светлая память о них вместе с нами живет… И ни одна из них в плен не отдалась: или гранатой подрывались, или из наганчика застреливались…
— А зачем?
— А чтобы в плен не попадать, да мук не принимать, да чтоб хвашисты грязные не надругалися над ними… А что ихних снайперок, немецких, дак и в мешках приносили спеленатыми куклами, и так приводили. И в слезах, и в соплях! Глядеть было гадко.
— Если ты воевала, то где ордена и медали твои?
— Э-э, внучек ты мой, орденов я не навоевала, а вот только медалька одна. Это главврач, наш хирург, за труды мои… «За боевые заслуги» государство меня наградило, хоть я ни разочку не стренула…
— А что ж ты не носишь, когда на Девятое мая все носят?
— Дак они ж воевали, кто носит. Им Слава, и Честь, и Почет, заступникам нашим. А медалька моя — это память про тех, кому я помогла, как могла… Моя скорбная память о сыночках моих и Никитиче…
— Бабуля, все бараки зовут тебя бабушкой. А ты, если по-правдашнему, то бабушка чья?
— Дак если по-правдашнему, то ничья, — вздыхает она.
— А так не бывает, — в глаза ей заглядывая, наставительно шепчет Валерик. — Если ты бабушка, значит чья!
— Оно-то так, — кивает головою бабушка, — а на самом деле я бабка ничейная. По старости в бабушки вышла…
— Тогда нашей будь! — нашелся Валерик. — Я теперь всем скажу, что ты — бабушка наша.
— Ну, нихай будет так, — соглашается. И, дождавшись, когда он картошку доест, обещает: — А трошки погодя чайку попьем с подушечкой-конфеткой…
Валерик улыбается, и радость его порождает вопрос:
— Бабуля, откуда ты здесь стала жить?
— Приблудилась я, внучек ты мой, — усмехается бабушка Настя. — А если по правде сказать, то пришла сюда с госпиталем, вслед за фронтом, которым командовал сам генерал Рокоссовский, — со значением пальчик вверх заостряет. — Ежели б, внучек ты мой, не война, дак в ваших краях мне никогда не бывать… И сыночки мои — соколочки были б живы, и муж мой Никитич… Царствие им Небесное, заступникам нашим, и вечная Слава, — крестится бабушка, вплетая жгуты лоскутков в цветастое поле нового коврика, и неспешно рассказ продолжает. — За паек солдатский судна выносила из-под раненых… И мамкой для них была, и матушкой. И не по-русски обращались, дак понимала…
Она вздыхает, с легкой грустью вспоминая ушедшее:
— Госпитальный главврач особо ко мне относился. Жалел и берег, как родную мамку свою. При переездах следил, чтобы я не затерялась.
Бывало, и в машину к себе брал или в вагон, когда на поезде. А раз, дак прямо в танке ехала. Во страху натерпелась!
— Прямо в бой? — морщится Валерик, представляя маленькую бабушку в ревущем танке среди танкистов и снарядов.
— Да не в бой, — остудила бабушка его воображение, — а через речку только. Весна ж была, а немец все мосты повзрывал. А госпиталь тот — эва где! Аж на той стороне!.. И танк запомнила, как назывался: ИС. Иосиф Сталин, значит…
— ИС-2 или ИС-3, бабуля? — уточнить пытается Валерик.
— Мне сказали, что Иосиф Сталин — и все, — перешла она на таинственный шепот. — А два или три — это, внучек, тогда еще было секретом.
— А… — с пониманием Валерик соглашается.
А тем временем бабушка, свой рассказ продолжая, вспомнила светлое что-то из службы своей госпитальной, и заметил Валерик, как глаза у нее потеплели от изведанной радости в прошлом.
— А какого геройского парня я выходила! Внучек ты мой! Танкиста! — тряхнула она кулачком. — Совсем безнадежного!.. Сначала он раздушил броневую машину немецкую, а потом всю колонну стал топтать да терзать! Да так расходился, что ихним бензином сам и облился. И таким клубком покатился огненным, что немцы с ним ничего не могли поделать!
— И все погибли?
— Бывает, что и гибнут, внучек ты мой, — говорит она тихо и поджимает губы. — Все ж таки война!
И тут же голосом бодрым, будто бы посвежевшим:
— А вот смелых да отважных защитников Отечества сам Господь по полю битвы ведет невредимо! И нашего сокола Бог миловал. Дружки через нижний люк его выпихнули, да тем и не дали сгореть. А потом уже я выхаживала такого обгорелого. Дак будто бы и дружки его уцелели.
— Не дружки, бабуля, а экипаж.
— Экипаж-то экипаж, да без дружбы на фронте, да без товарищей на войне не воюется. Вот потому и Армия наша сильная, что дружба у ней настоящая. Сам погибай, а товарища выручай! Вот оно как, внучек ты мой. И что я тебе расскажу, — прерывает она себя. — Командира того, танкиста, я таки выходила! Оделся, помню, перед выпиской, красавец красавцем! При орденах да при медалях, капитаном стоит. И радостный такой, будто едет на свадьбу с любимой… Таким на войну и уехал… Как уж война его приняла — Бог его знает. Может, и не доехал… А может, до полной Победы сражался. Хотелось бы знать…
