Богдан Сушинский - Жестокое милосердие
Однажды, подъезжая к станции, они еще издали увидели остановившийся у переезда эшелон, идущий на восток. Очевидно, что-то произошло с линией, потому что солдаты высыпали из вагонов и разбрелись по залитой солнцем долине. Некоторые уже ополаскивались в озерце, к которому примыкала небольшая роща. А два офицера даже рискнули войти в рощу. Наверно, только потому и отважились, что увидели мотоцикл и двух парней в немецкой форме, один из которых сидел за пулеметом, а другой прохаживался неподалеку.
Очевидно, они решили, что это прикрытие, а значит, опасаться нечего. Обнявшись за плечи, они брели по густой траве к кустарнику. И только по тому, как они обнимались, Громов догадался, что один из них, тот, что пониже, — девушка.
Именно эта девушка-лейтенант, ослепительно красивая блондинка, с лицом цвета слоновой кости, теперь уже снявшая пилотку и расстегнувшая элегантно подогнанный френч, презрительно взглянула на приближавшегося унтер-офицера и, морщась так, словно увидела что-то очень мерзкое, спросила:
«А вам, унтер-офицер, не кажется, что вы могли бы убраться отсюда к черту? О своей безопасности мы позаботимся сами».
«Боюсь, что отстанете от поезда, мадмуазель, — улыбнулся Андрей, стараясь выиграть этой своей бестактностью еще несколько шагов, отделяющих его от немцев. — Поэтому лично вам лучше вернуться к вагону. Потом не успеете добежать».
«Что за наглость, унтер-офицер? — только тогда подал взволнованный и какой-то неуверенный голос этот самый Карл Зигфрайт. По тому, как он обращался к унтер-офицеру, Беркут сразу определил, что пороха этот офицер еще не нюхал. — Стоять! Трое суток ареста!»
«Прикажете отбывать здесь же? — пошел Андрей прямо на него и, довольно вежливо отстранив девушку, перехватил руку немца, когда тот пытался выхватить из кобуры пистолет. — Я из гестапо. Под арест придется отправить вас. За нарушение правил проезда к фронту, — сказал Беркут первое, что пришло ему на ум, обезоруживая обер-лейтенанта. — Тем более, что заниматься любовными делами здесь, на виду у русских партизан…»
Возможно, этот обер-лейтенант и поверил, что он действительно из гестапо. Но девушку ее предчувствие не подвело. А может, подействовало упоминание о партизанах. Потому что она вдруг вскрикнула: «Не верь ему, Карл! Не верь, забери оружие!»
И Беркут, совершенно забывший, что она тоже может быть вооружена, лишь в последнее мгновение сумел дотянуться носком сапога до ее руки и выбить довольно увесистый, не для женской руки сработанный, кольт. Следующим ударом он сбил ее с ног и приказал молчать. Была бы она благоразумной, наверное, так и поступила бы. Но она еще не поняла, что находится не на загородной прогулке где-нибудь в Германии, а на чужой, захваченной армией, в которой она служит, земле. Где идет война.
Не по-женски зарычав от ярости, она бросилась к нему, пытаясь схватить за ногу и тем самым призывая к схватке своего вконец перепуганного жениха. Но ударом ноги в сонную артерию он снова сбил ее в траву и схватился с обер-лейтенантом. Крик девушки не был услышан в эшелоне только потому, что в это время раздался длинный гудок паровоза и немецкая солдатня, гогоча и перекликаясь, бросилась к вагонам.
Подстраховывавший Андрея сержант Крамарчук, который все еще сидел в коляске за пулеметом, в этот раз огня не открывал. Зная, как важно для командира заполучить мундир офицера и надежные документы, он давал возможность немцам спокойно уехать. К тому времени, когда выяснится, что двоих уже нет, эшелон будет слишком далеко.
Пока немка приходила в себя, Беркут приказал лейтенанту раздеться. И спросил, куда он направляется.
— Мы должны были заниматься отправкой русских девушек в Германию, — умоляюще пролепетал перепуганный обер-лейтенант.
— И все?!
— Только этим, — решил пленный, что переправка в Германию девушек-славянок — не тот грех, за который здесь, в Украине, расстреливают. — Мы не боевые офицеры. Сжальтесь надо мной, господин партизан. Мы должны были служить в лагере для русских и заниматься отправкой…
— Тогда что же ты дрожишь? Ты — офицер. И здесь фронт. Помочь раздеться?
— На дороге — немцы! — появился в нескольких метрах от них Крамарчук. — В пешей колонне. До роты. И на железке патруль.
Шоссе проходило метрах в ста от рощи. Они оказались между двумя дорогами, между двумя группами немцев. Но у Громова все же хватило выдержки заставить обер-лейтенанта снять мундир. Он уже не отказался бы от своего замысла, даже если бы пришлось принять бой и с колонной, и с патрулем.
Для того чтобы раздеть, выдержки у Беркута действительно хватило, а вот пристрелить этого стоящего на коленях и молящего пощады белокурого парнишку сил не было. Слишком уж это страшно: стрелять в человека, который, сняв мундир, вроде бы сразу же перестал быть солдатом, врагом.
— Ну, уйди, уйди к мотоциклу, лейтенант, если ты такой сердобольный, — вдруг вскипел Крамарчук, увидев, как к стоящему на коленях обер-лейтенанту, сплевывая кровью и выкрикивая что-то невнятное, подползает его невеста.
— Давай отпустим их, сержант, к чертям собачьим, пусть пока поживут.
— Кого отпустим? — взъерошился Крамарчук. — Куда?! Уйди, лейтенант, уйди, — оттеснял он Беркута, уже примирительнее. — Я сам. Развелось тут офицеров-бордельников!
Все же Беркут оттолкнул его, приказал подогнать мотоцикл, и, усевшись на пень напротив обер-лейтенанта, подождал, пока пройдут и колонна, и патруль.
Он еще дал возможность этой девушке, которая несколько минут назад чуть не выстрелила ему в спину, подползти к своему парню. И дождался, пока обнимет его. Хотя от ужаса тот уже не реагировал ни на ее слова, ни на объятия…
— Откуда у вас этот мундир? — спросил он сейчас майора Смаржевского, переодеваясь. — Откуда документы?
— Это так важно?
— Да, майор, важно. Слишком уж мне знакома судьба этого обер-лейтенанта.
— Не хотите ли вы сказать, лейтенант, что сами «выпросили» это удостоверение у Карла Зигфрайта? — благодушно улыбнулся Смаржевский и, не дождавшись ответа, вышел.
«Странно, — подумал Беркут, — почему бы не признаться, что и мундир, и документы дал ему капитан Залевский? Какую такую тайну польской разведки это могло бы раскрыть мне? Или просто срабатывает привычка создавать завесу таинственности вокруг всего, что интересует постороннего?»
Да, наверное, нужно было сжалиться над теми двумя влюбленными. Ни до них, ни после них никто из врагов не порождал в нем столько сочувствия, и ничья смерть не вызывала потом у Беркута такую бурю самых противоречивых чувств и мыслей. Но откуда им было знать, что судьба свела их с человеком, которого только месяц назад немецкий офицер приказал замуровать в доте? Вместе с гарнизоном. И что за эти месяцы войны на его глазах немцы сотворили столько нечеловеческой жестокости, что трудно найти солдата, который бы по-настоящему мог пожалеть их.
Кроме того, Андрей понимал, что стоит отпустить этих влюбленных, как вся операция по добыче формы и документов теряет смысл. Немцы начнут останавливать и проверять каждого, кто похож на него, Беркута, каждого, кто появится в Подольске и его окрестностях в мундире лейтенанта.
Да, сказав Крамарчуку: «Не надо жалеть меня, сержант. Этот грех я должен взять на свою душу», он отослал его к мотоциклу, а этим двоим еще дал возможность обняться. Это все, что он мог сделать для них. Первой он пристрелил девушку, чтобы не слышать ее душераздирающих криков.
Уже выйдя за село, на той стороне долины, Беркут еще раз достал удостоверение. Карл Зигфрайт! Надо же было, чтобы война так напомнила о нем! А как это непросто: смотреть в глаза убитому тобой человеку. Даже если это глаза солдата, врага, оккупанта, и смотрят они на тебя уже только с фотографии.
«Не нужно было надевать его мундир», — сказал он себе, вглядываясь в придорожные заросли по обе стороны лесной тропы.
Он и тогда, в сорок первом, надел его только дважды. Как-то не жилось и не воевалось ему в этой форме. Слишком выразительными оставались воспоминания о погубленных из-за нее душах.
* * *Мазовецкий и мальчишка ждали его в долине, у развилки тропы, возле родничка, над которым стояло позеленевшее от времени распятие, с впившимся в голову Иисуса Христа осколком снаряда. Странно, что до сих пор никто не решился извлечь этот осколок. Может, потому и не решился, что так, с осколком, это распятие, как и связанные с ним библейские мучения Христа, приобретало совершенно иной, сугубо земной и современный смысл.
Увидев на тропинке немецкого офицера, мальчишка вскочил с камня и отбежал за ближайшие кусты. Даже когда, рассмеявшись, Владислав объяснил ему, что это и есть тот самый партизан, которого они ждут, Алекса (так звали мальчишку) еще какое-то время не решался подойти к ним, а жался поближе к кустам.
