Вадим Кожевников - 2. Щит и меч. Книга вторая
— Да, мы, немцы, — романтики-идеалисты. И, как никакая другая нация, мы одарены фанатической способностью быть преданными идеалу, заложенному в наши сердца и умы еще предками. Вначале Европа, а потом и весь мир — вот он, наш идеал. Мы должны обладать миром во имя национального самосознания. Наша историческая миссия — властвовать над народами. Насилие — это и выражение свободы нашего духа и метод достижения цели, — вещал своим скрипучим голосом Зальц. — Извечный страх перед насилием над личностью, над целыми народами мы превратили в универсальное орудие. Доблестная готовность немецкого солдата идти на смерть складывается из двух моментов. Его сознание абсолютно подчинено мысли, что уклонение от этой готовности грозит ему смертью. И страх перед наказанием освобождает его от психической боязни смерти. Так страх перед насилием порождает способность к насилию. Как бы противна ни была нашей природе жестокость, она диктуется гуманной необходимостью: страх перед жестокостью уменьшит количество людей, которые могут стать жертвой жестокого возмездия… Любые проявления снисходительности, — продолжал он, почти скрывшись за облаками сигарного дыма, — к приговоренным военным преступникам свидетельствовали бы о нашей неспособности решительно аннулировать все то, что чуждо нашему духу, заражено социальной инфекцией марксизма. Чтобы закончить наш разговор, скажу вам, любезный господин Шварцкопф, что я решительно не согласен с вами…
Но тут Вайс прервал его. Вытер губы салфеткой, аккуратно сложил ее и спросил, не поднимая глаз:
— Простите, господин полковник, насколько я понял, из ваших суждений следует, что самый храбрый немецкий солдат одновременно и самый большой трус? И мы должны быть жестокими из страха, чтобы нас самих не повесили за недостаточную жестокость? — Не дожидаясь ответа, Вайс развалился в кресле и, ковыряя в зубах спичкой, обратился к Генриху: — Следуя программе господина Иоахима фон Зальца, ты должен прийти к выводу: необходимо принять участие в казни военнослужащих. Ведь таким способом ты подтвердишь правильность его умозаключений — бесстрашно разделаешься с приговоренными только из боязни быть обвиненным в слабодушии? — Твердо взглянув в белесые глаза полковника, Вайс сказал: — Так получается, если следовать вашей логике. — Ухмыльнулся: — Во всяком случае, меня такая логика не воодушевила бы, хотя она и выражена столь торжественными словами, что они могли бы стать гимном трусости.
— Господин обер-лейтенант, вы забываетесь! — тонким голосом почти завизжал фон Зальц.
Вайс вскочил.
— Господин полковник, по роду моей службы я обязан не забывать ни о чем, что наносит оскорбление доблестному вермахту. А вы сейчас обвинили его в трусости.
Побледнев, фон Зальц обратился к Генриху:
— Герр Шварцкопф, он извращает смысл моих слов! Не откажитесь сейчас же подтвердить это.
— Оставь, Иоганн, — сказал Генрих. — Ты же отлично понимаешь, что полковник излагал нацистские идеи, правда, в несколько обнаженном виде.
— Я считаю, — Вайс непримиримо стоял на своем, — что герр полковник позволил себе лишнее.
Вмешалась Ангелика:
— Послушайте, Иоганн, не надо быть таким подозрительным. — Протянула руку: — Ведь мы с вами старые друзья?
— Ради вас, фрейлейн, — галантно сказал Вайс, — я готов признать, что погорячился.
— Вот видите, какой вы милый! — Ангелика вопросительно взглянула на полковника, напомнила: — Вы, кажется, хотели отдохнуть?
Когда дверь за Ангеликой и фон Зальцем закрылась, Генрих спросил живо:
— Ты нарочно все это выкинул?
— Возможно, — неопределенно ответил Вайс и спросил в свою очередь: — Тебя действительно затошнило от его откровений, или это мне только показалось?
— Нет, не показалось. Он спорил со мной. Я сказал, что решительно отказываюсь присутствовать при казни.
— Что же ты встретил меня так неприветливо? Ты должен благодарить меня за дружескую услугу: ведь я помог им убраться отсюда.
Генрих сказал задумчиво:
— Но не он один так мыслит.
После паузы Вайс сказал:
— Как ты думаешь, если для исполнения приговора вызвать палачей-добровольцев из лагеря военнопленных, любой русский охотно согласился бы?
— Безусловно.
— А если найдутся такие, которые откажутся?
— Почему? Казнить немца — это было бы для них чрезвычайно приятно.
— А вдруг, вместо того чтобы казнить приговоренных немцев, они попытались бы их спасти?
— Это невероятно!
— Но ведь отказались же четверо немцев участвовать в казни русских военнопленных!
— Мне бы очень хотелось знать, что ими руководило.
— А если бы ты узнал?
— Ну что ж… — печально произнес Генрих. — Очевидно, их слова в чем-то убедили бы и меня.
— И тогда?
— Тогда я, возможно, поверил бы, что в Германии есть и другие немцы.
— И ты бы то же стал другим немцем?
— Которого ты, как офицер абвера, счел бы своим долгом присоединить к этим четырем…
— В этом случае я забыл бы о том, что принадлежу к службе абвера, — парировал Вайс.
— Ради приятеля ты готов совершить преступление перед рейхом?
— А почему бы нет? — задорно сказал Вайс. — В конце концов, истинная дружба в том и заключается, чтобы не щадить своей шкуры ради друга.
— Даже если он изменник?
— Кому? Ведь он же присоединился к немцам.
— Но эти немцы нарушили свой воинский долг.
— Долг быть палачами?
— Нарушение воинской дисциплины способствует победе русских.
— А если бы русские спасли этих четырех немцев от казни, они что, помогли бы победе Германии над Советским Союзом? — спросил Вайс.
— Чтобы русские спасли их?! Это было бы столь фантастично, что после такого сообщения надо застрелиться или…
— Что «или»?
— Да ну тебя! Говоришь какие-то нелепости…
— Я повторяю, — пристально глядя в глаза Генриху, сказал Вайс. — Если это произойдет, и русские спасут приговоренных к казни немцев, и тебе представится возможность увидеться с ними и выслушать их, — что тогда?
— Это невероятно!
— Я прошу тебя, скажи, как бы ты поступил?
— Я бы встретился с ними…
— Ты даешь слово?
— Ты так настаиваешь, что я начинаю думать, уж не поручили ли тебе проверить меня.
— Кто?
— Гестапо.
— Ну что ж, — задумчиво протянул Иоганн, — ты прав. Так вот, чтобы у тебя был залог. — Он взглянул на часы. — Через час ты позвонишь в тюрьму и узнаешь, что четверо немецких военнослужащих, приговоренных к казни, бежали.
— Ха! Ты, оказывается, весьма осведомленный абверовец. Но зачем же откладывать? Я позвоню сейчас, и мне сообщат об их бегстве.
— Нет, — сказал Вайс. — Еще рано.
— А если я сейчас позвоню?
— Тогда их не удастся спасти.
— Значит, если я не позвоню, то стану как бы соучастником их побега?
— Так же, как и я, — сказал Вайс.
— Ну зачем ты меня разыгрываешь?! — досадливо поморщился Генрих.
— Я предупреждаю: если ты не позвонишь в течение получаса, — холодно сказал Вайс, — ты станешь соучастником их побега.
— Давай забудем об этом разговоре! — попросил Генрих. — Право, не нужно нам так друг друга испытывать. Все это вздор.
— Нет, все это правда!
Генрих потянулся к бутылке с коньяком. Вайс задержал его руку:
— Нет, прошу тебя.
— Правильно, — согласился Генрих. — Надраться сейчас было бы трусостью.
Он прошелся по комнате, задержался у столика, на котором стоял телефонный аппарат. Не спуская глаз с Иоганна, снял трубку.
Рука Иоганна легла на кобуру. Генрих, продолжая следить за ним глазами, повернул диск. Вайс уже сжимал пистолет, и, по мере того как Генрих набирал номер, рука его с пистолетом поднималась все выше.
— Ангелика, — сказал в трубку Генрих, — будьте любезны, попросите к телефону полковника. — И через минуту продолжал вежливо: — Я считаю своим долгом принести вам, герр полковник, извинения. Мой приятель неприлично вел себя. Он был просто пьян… Да, конечно, сожалеет… Нет, он был весьма пристыжен и сразу же ушел… Отлично, я так и думал: очевидно, он привык к более упрощенным формам изложения идей фюрера… Да, конечно. Примите мои уверения…
Положив трубку, Генрих торжествующе и насмешливо улыбнулся. Лицо Иоганна было бледно, на висках выступили капли пота.
— Вот теперь я тебе поверил, — сказал Генрих. Спросил вкрадчиво: — Что, Иоганн, не так-то просто ухлопать старого друга? А ведь ты мог. Да?
— Налей мне, пожалуйста, — Вайс кивнул на бутылку с коньяком.
— Значит, тебе можно, а мне нельзя? Это несправедливо!
— Знаешь, Генрих, я сейчас так счастлив.
— Ну, еще бы, не пролил крови друга. В наше время это — редкое везение. — Генрих подошел к Иоганну, сел рядом с ним. — Давай помолчим. Я сам хочу разобраться во всем, что сейчас происходит. — Он закурил, вытянув ноги, положил их на другой стул и закрыл глаза.
