Василий Алексеев - Россия солдатская
— Разграбить первомайские подарки! — воскликнул замполит возмущенно. — Я им покажу! Если политрук не примет мер, я пойду прямо к комиссару дивизии, — замполит выбежал из палатки.
— Парень шустрый! — сказал Григорий Козлову выходя следом за замполитом.
— Воспитанник детского дома, — сказал Козлов, глядя вслед замполиту, — из татар. Зовут его Кимом. Только не долго быть ему замполитом, если останется таким горячим!
— Думаешь, ничего у него не выйдет? — спросил Григорий.
— Посмотрим, — покачал головой Козлов.
Вечером совершенно отрезвевший сконфуженный старшина появился в шалаше, где жил Григорий. Его сняли с должности старшины и направили во взвод в качестве подносчика. Замполит победил, но и его самого ждала беда. Политрук роты, для того, чтобы красноармейцы не занимались целый день изготовлением лепешек, решил сам организовать печение хлеба в ближайшей деревне. Новый старшина, вестовой и несколько найденных им в роте пекарей отправились со всей пайковой мукой в деревню, находившуюся в нескольких верстах от лагеря. В ожидании хлеба красноармейцы просидели целый день на концентратах пшенной каши и лепешках из мороженной картошки. Когда вечером экспедиция вернулась, то вместо семисот грамм муки красноармейцам раздали по полкилограмма совершенно мокрого хлеба, смешанного с какой-то дрянью. На другой день повторилось то же самое, на третий — то же. Замполит, ободренный успехом в деле с первомайской водкой, пожаловался комиссару батальона, а когда тот не обратил внимания, пошел к комиссару дивизии. Комиссар прискакал в роту верхом и сразу подъехал к шалашу взвода Григория.
— Кто тут и чем недоволен? — крикнул он, с трудом осаживая горячую лошадь.
Красноармейцы высыпали наружу.
— Хлеб, товарищ комиссар, выдают с упеком: из семисот грамм муки полкило хлеба выпекают, — с иронией в голосе ответил пожилой солдат, ругавший советскую власть у костра в день прибытия Григория.
— С упеком? — комиссар впился в красноармейца злыми глазами, — а ты, отец, случайно не раскулаченный?
— При чем тут раскулаченный? — смутился красноармеец.
— А при том: упек упеком, а вражеская агитация вражеской агитацией. Вы что, вешали свои пайки или на глаз определили упек?
— Вешали, товарищ комиссар, — выступил вперед Григорий, чувствуя, что надо защитить пожилого красноармейца.
— А где же это вы вешали? — худое, скуластое лицо на крепкой, загорелой шее мгновенно повернулось к Григорию.
— С замполитом ходили в склад и там взвешивали, товарищ комиссар, — Григорий не опустил глаза под сверлящим взглядом комиссара.
— Во-первых, не товарищ комиссар, а товарищ дивизионный комиссар, — попытался тот осадить Григория, — а во-вторых, при дележе в таких условиях пайки всегда могут быть разного веса и говорить о злоупотреблении по случайному поводу нельзя.
Комиссар говорил уверенно, а почувствовав, что дуэль взглядов с Григорием кончается вничью, стал спокойнее и злее.
Сволочь крупного калибра, — подумал в свою очередь Григорий и, чтобы не обращать на себя слишком много внимания, опустил глаза. В этот момент с двух противоположных сторон к шалашу подбежали совершенно запыхавшийся политрук с лицом, покрытым красными пятнами, и худой, бледный, с птичьим носом капитан — батальонный комиссар.
— У вас в батальоне все время скандалы! — крикнул, увидя их, дивизионный комиссар. — Приказываю: выяснить всё дело и наказать виновных, в том числе и нарушителей воинской дисциплины.
Дивизионный комиссар хлестнул лошадь, она рванулась, как раненая, и мгновенно скрылась за ельником. Батальонный комиссар и политрук обменялись испуганными взглядами. Политрук поспешно скомандовал красноармейцам «разойтись!» и оба политработника быстрым шагом направились к шалашу командира роты.
На другой день сконфуженный замполит появился в шалаше Григория и сказал, что его тоже сняли с должности замполита и направили в расчет подносчиком.
Когда пришли минометы, начались более серьезные занятия по тактике, хотя мин не было и поэтому не было учебной стрельбы. За минометами ходили на станцию. Несли их на себе, и Григорий, попавший в наводчики, первый раз узнал, что значит тащить на плече 16-ти килограммовый ствол на расстоянии десяти километров. Бедный замполит, которому пришлось тащить более чем двадцатикилограммовую плиту, заменявшую миномету лафет, совсем выбился из сил. Григорию стало его жаль, он переменился ношей с татарченком и с этого момента между ними завязалось нечто вроде дружбы. Ким был круглый сирота, во всю жизнь не видавший ничего, кроме детского дома, мало образованный и очень легкомысленный. Врожденная честность заставила его выступить на защиту солдат, но, получив жестокий урок, он ослабел и потерял охоту к дальнейшей борьбе.
Григорий сошелся ближе и со своими двумя соседями. С пожилым красноармейцем, откровенным противником советской власти, Григорий разговорился вечером, после разгрома, учиненного комиссаром дивизии. Когда всё успокоилось, сосед вызвал Григория из шалаша и повел в лес.
— Я вижу, ты человек надежный, — начал солдат, — ты заметил, как комиссар намек дал, что я будто раскулаченный?
— Заметил, — кивнул Григорий.
— Оно так и есть, — толстое умное лицо солдата повернулось к Григорию. — Так и есть, — повторил он еще раз. — Я в 1930 г. сумел от ареста скрыться, вовремя на производство из деревни улизнул… так… но откуда он это знать может? — солдат остановился и пристально посмотрел на Григория. — Кто-нибудь, значит, сообщил, а сообщил тот, кто знал, а знал один Козлов. Вот теперь и рассуди.
Григорий вспомнил первое впечатление от Козлова. Оно полностью соответствовало тому, что предполагал пожилой красноармеец, но почему же Козлов рассказывал Григорию о разорванном комсомольском билете. Или это была провокация?
— Может быть, и Козлов донес, надо быть вообще осторожнее, — сказал Григорий подумав.
— Поосторожнее, — процедил сквозь зубы солдат, — эту сволочь не разберешь, когда она укусит! На фронте, когда немец близко, такие делаются милые, а чуть в тыл, опять за старое: за доносы да за подвохи.
— Ты был уже в этой дивизии зимой? — спросил Григорий.
— Был… вот этот самый наш ротный ночью послал два взвода в обход противника, так строем и поперли. Думали, вдоль фронта идем, подошли к деревне, от которой наступать хотели, а в деревне немецкие автоматчики нас встретили. Веришь ли, из семидесяти человек только двое и ушло: я да Козлов. Тогда он другое пел.
Через две недели скрывшийся кулак вдруг исчез, Григорий сначала думал, что его арестовали, но потом случайно встретил в штабе полка.
— Как дела? — обрадовался Григорий.
— Как сажа бела, — усмехнулись толстые губы, — товарищи следствие начали: особый отдел вызывал три раза всё за то же, за прошлое… и хочется им нашего брата прикончить поскорее и боятся: война все-таки, вот и держат в комендантском взводе. А мне что? На передовую позже других попаду, больше ничего.
Длинный туляк Сережка при ближайшем знакомстве оказался не туляком, а москвичом. По специальности он был слесарь, вырос в Москве на Арбате и уехал к родственникам в деревню под Тулу осенью 41-го года с целью уклониться от мобилизации и скорее попасть к немцам.
— Две недели немцы деревню занимали, — рассказывал Сережка с неопределенным выражением лица, — а потом отступили. Тут вскоре меня и мобилизовали.
— Ну как же немцы себя держали, безобразничали? — задал свой обычный вопрос Григорий.
— Безобразничать не безобразничали, — задумался Сережка, — гусей всех сожрали… армия у них хорошая, форма новая, все молодежь, только…
— Что только?
— Народ они больно гордый, нашего брата презирают, В плен к ним лучше не попадаться.
— Плохо с пленными обращаются?
— Этого я не знаю, не было у нас русских пленных, но думаю лучше самострел сделать.
Последнее заявление было несколько неожиданным для Григория, но Сережка, по-видимому, обдумывал этот вопрос давно.
— Ты смотри, — понизил он голос, несмотря на то, что они сидели у костра только вдвоем и никого близко не было, — ты смотри, летом Гитлер опять наступать начнет, а наши мясорубку сделают. К осени выяснится, кто кого. Сам знаешь, народ не очень за коммунизм стоять будет. Если самострел умно сделать, то как раз можно до осени в госпитале пролежать, только стрелять надо умно: через хлебный каравай или через дерево, чтобы рана не была опалена, а то расстреляют.
Чтобы не отталкивать Сережку, Григорий сказал неопределенным тоном:
— Как же ты самострел сделаешь, когда у нас и винтовок нет?
— То-то и оно-то, — покачал головой Сережка, — потому-то и оружия они не дают до самого фронта. Дали бы оружие, им не то что самострелы, а партизанскую бы войну в тылу открыли!
