Нгуен Тяу - След солдата
Кан был круглым сиротой. В 1954 году, когда закончилась война Сопротивления, ему исполнилось одиннадцать лет. Он жил в услужении. Во время аграрной реформы ему выделили просторную комнату в помещичьем доме, но он был еще слишком мал, чтобы вести хозяйство, и ушел в пагоду в семью священника, который был членом партии и вел активную подпольную борьбу в годы Сопротивления. Когда же наступил мир, этот священник отказался от своего сана, женился на вдове партизанского командира (кстати, она тоже состояла в партии) и взял на воспитание Кана. Эти люди очень заботились о своем приемном сыне, а когда он вырос, дали ему рекомендацию в партию. На всю жизнь Кан запомнил слова своего приемного отца: «Партия - она за угнетенный класс стоит!» - которые он произнес во время беседы у водяной рисорушки, стоявшей неподалеку от пагоды. Кан хорошо понимал это, поскольку еще в раннем детстве испытал на собственной спине гнет эксплуатации.
* * *
Кан с двумя большими бамбуковыми ведрами, в которых носили и хранили воду, спустился вниз. Пришлось долго стоять у источника, чтобы наполнить ведра. На обратном пути он заглянул в землянку к радистам и сказал Лы:
– Когда освободишься, зайди ко мне, хочу поговорить с тобой об одном деле…
– Что такое? - поспешно спросил Лы.
– Ты сейчас не занят?
– Нет, а что?
Кан привел Лы к себе в землянку, заполненную противогазами, маскировочной одеждой и измерительными приборами. Поставив бамбуковые ведра к порогу, он сел на маскхалаты, на которых, повернувшись лицом к стене, сладко спал один из разведчиков. Хотя Кан начал издалека, Лы понял, что разговор будет важным.
Кан выглянул наружу и, посмотрев на бледное, холодное небо, сказал:
– У нас сейчас ловят аистов. За пагодой в нашем селе густые заросли. Каждую ночь аисты прилетают туда… У нас их очень много, вот мы их и ловим… Ты знаешь, - он неожиданно переменил тему, - товарищи из партгруппы некоторые замечания о тебе высказали…
– Что они сказали, Кан?
– Сказали, что боец ты вроде закаленный… Немного, правда, еще мечтатель, школяр…
– Так и есть… - чистосердечно признался Лы.
– Тебя в комсомол в школе приняли?
– В школе, когда шестнадцать исполнилось.
– В партию вступать думал?
– Да, - твердо сказал Лы. - Это моя мечта…
Кан стал говорить о партии, о ее роли в обществе и об ответственности ее членов. Лы внимательно слушал его. Кану нелегко было все объяснять, особенно когда ему приходилось касаться вопросов теории.
– После завершения операции буду рекомендовать тебя в партию, - объявил в заключение Кан.
– Я обещаю… Я буду стараться… - Лы от волнения растерялся и замолчал. Он понимал, что здесь слова не нужны, а надо конкретными делами оправдать доверие своего старшего товарища.
Неожиданно Лы крепко обхватил своего командира, применив прием, которому обучил его сам Кан, перед тем как прийти на высоту 475.
– Отпусти! - вскрикнул от неожиданности Кан.
– Взял тебя в замок! - багровея от натуги, смеялся Лы.
– Хорошо, хорошо, твоя победа! - Кан, повернувшись, незаметным движением завел руку за спину и в мгновение ока повалил Лы.
– Чертенок, - любовно проговорил он.
Разведчик, спавший рядом, проснулся от шума и, несколько раз зевнув, снова заснул. Лы тоже прилег в темном уголке. Невольно припомнилось страшное ощущение одиночества, когда он лежал на дне расселины… Луч света, пробившийся в полуприкрытую дверь, окружил ореолом крепкую фигуру Кана.
«Вот самый простой, обыкновенный человек, но какой же несгибаемой волей, какой силой он наделен! - подумал Лы, и от этой мысли сердце его наполнилось радостью. - Кан, - продолжал размышлять Лы, - все, что ты мне только что говорил, я давно знаю. Я, наверное, мог бы сказать об этом даже более складно, чем ты, но разве в делах я могу сравниться с тобой?! Ты - твердый, мужественный человек, ты не привык много говорить, ты привык к делам, и делам трудным. Правильно сказали: во мне еще много школярства, иногда я бываю пустым фантазером и мечтателем…»
9
У Киема, сына старого Фанга, случилось несчастье: его вторая жена, кудрявая красотка Лэзи, была убита осколком снаряда. Кием не знал, то ли ему плакать от жалости, то ли проклинать эту солдатскую девку, носившую американскую форму.
Кием совсем недавно, в начале весны, получил чин старшего сержанта, как раз тогда, когда вьетконговцы начали операцию по окружению Такона. Командовал его взводом младший лейтенант, молодой выпускник военного училища в Далате. Когда младшего лейтенанта после ранения отправили в тыл, Киема сразу же назначили на его место. Взвод был придан на усиление роте морских пехотинцев марионеточной армии.
И вот в один из вечеров, когда Кием распекал кого-то из своих подчиненных за пораженческие настроения, ему сообщили, что его жена погибла. Она даже погибнуть ухитрилась так, чтобы покрыть его несмываемым позором: смерть настигла ее в тот момент, когда она предавалась любви с американским солдатом. Охранники, несшие вахту на аэродроме, обнаружив их трупы, сразу же позвали Киема. Лэзи лежала совсем нагая, с зажатой в руке бутылкой кока-колы, на нейлоновом покрытии, выстилавшем блиндаж, среди груд осыпавшейся земли.
Кием мельком глянул на ее обнаженное тело и переложил труп жены на кусок брезента, на котором аэродромная обслуга обычно переносила раненых. Эта женщина не стеснялась открыто, на глазах у всех, и у него в том числе, изменять ему с кем попало - ее любовникам был потерян счет. И все же сейчас, видя ее мертвой, Кием испытывал искреннюю жалость: вместе с ней уходил еще один кусочек его жизни…
Спрятав лицо в ладони, он долго сидел неподвижно, прислонившись к глинобитной стене кладбища, выложенной железными, с небольшими круглыми дырочками плитами, какими обычно выстилали аэродромы, и эти круглые дырочки, будто глаза умерших, не отрываясь, смотрели на него. Мир Такона, мир грохота и рева множества постоянно работающих механизмов, Кием сейчас ощущал как мир безмолвия. Здесь, у свежей могилы в конце кладбища, он вспомнил те времена, когда он в новенькой, аккуратно подогнанной форме десантно-диверсионных войск совершенно свободно сновал по дороге № 9 на участке между Лангвэем и Таконом. В те дни он впервые встретился с красоткой Лэзи. Она смеялась, сидя в окружении небольшой группы вьетнамских солдат под тентом из парашютного шелка. Рядом с ней стояли бутылки с вином медового цвета, и ему показалось, что звучавшую в это время вокруг призывную музыку источает она сама.
Ее настоящее имя было Лай, но американцы прозвали ее Лэзи, а солдаты марионеточной армии (их много наезжало сюда даже из Сайгона) называли мадам Лэзи. Бездомная, испорченная девчонка (об ее матери никто ничего не знал, про отца же говорили, будто он француз из иностранного легиона), она вела свободный образ жизни. Ей не было еще и двадцати лет, когда в районе дороги № 9 стали появляться американцы. Они вскоре определили ее на работу - поставлять спиртные и прохладительные напитки американским морским пехотинцам и вьетнамским десантникам на территории Лаоса. Зеленоглазую Лэзи, бледнокожую полукровку, подружку многих американских солдат, неожиданно пленила звериная сила Киема, будто это была диковинка моды. Она-то и ввела Киема в тот поначалу странный для него мир, который назывался «свободный». Скольких мужчин - среди них были даже офицеры - оставила она ради того, чтобы связать свою жизнь с этим тупым дикарем. Она часто водила Киема в бары, дансинги, кино, и он постепенно входил во вкус этого мира автомобилей, кока-колы и наркотиков.
Лэзи называла его так же, как прозвали его товарищи, - «генерал Ки»{26}. С этим прозвищем ассоциировался образ десантника с тоненькой полоской усиков над верхней губой и сноровкой американского ковбоя. Именно за это и любила его Лэзи - за недюжинную грубую мужскую силу. Он не рассуждал, он только действовал и казался ей суперменом, человеком будущего. Длительное пребывание в американских лагерях приучило ее к жесткой расчетливости: за Киема стоило держаться, он: подавал надежды, армии нужны были именно такие люди - не думающие, не рассуждающие, а решительно действующие.
Но разве могла она, с укоренившимися в ней привычками девицы из солдатского лагеря, остаться верной ему? Так же, как и он. Разве он знал только ее? К тому же он никак не мог забыть Сием. Новой жене было далеко до нее, однако вернуться домой и начать прежнюю жизнь он не мог, поскольку стал уже совсем другим человеком. Аккуратный домик на сваях; обжора медвежонок; деревянная лестница (девять ступенек в дом, и каждая из ступенек, прогибаясь под ногами, поет что-то свое); дикие груши за двориком, на которых в начале лета светлеют редкие сухие листья; стук копыт и протяжное конское ржанье, разносящиеся по округе и пропадающие где-то далеко в лесу; охотничьи собаки с пепельной шерстью, с узким, будто сплющенным туловищем; звонкий собачий лай рядом с твоим конем - все это Кием уже забыл. Теперь любой холм, лес или просто заросли рождали в нем только один вопрос: может ли здесь, и где именно, прятаться вьетконговец? Видел ли он перед собой редкий лес или густые колючие заросли, ко всему у него теперь был только один подход: он сразу прикидывал, легко или трудно здесь действовать. Его теперь интересовало, сбросил ли листву лес, опыленный американскими дефолиантами, и какую поддержку в этих условиях могут оказать самолеты-разведчики или вертолеты. Здесь за каждым деревом, за каждым кустом мог притаиться враг, готовый пустить пулю в него, Киема: им мог быть и вьетконговец, и его родной отец.
