Александр Проханов - Кандагарская застава
Старейшины чинно кланялись, отвечали ему, шевелили белыми бородами, открывали беззубые рты. Их долгополые накидки колыхались в поклонах, и от тканей исходил чуть слышный запах дыма, жилья, скотины, стариковского тлена. Их глаза слезились от старости, вглядывались в молодое лицо лейтенанта.
— Ну что, уважаемые? Что хотите сказать? — спросил Щукин. И старцы, понимая, что он спрашивает, загалдели разом.
В этом стариковском многоголосии, среди гортанных, рокочущих, незнакомых звуков, вылетавших из стариковских бород, он уловил слова «командор», «шайтан-арба» и «Карим». «Командором» был он сам, командир заставы. «Шайтан-арбой» была «Шилка», четырехствольная самоходная зенитка, которой страшились душманы за ее разящий огонь. Каримом звался вожак местной банды, выходившей на трассу в районе заставы, начинявший дорогу фугасами, поджигавший термитными пулями колонны «наливников».
Вот все, что понял лейтенант из стариковского гвалта.
— Подождите, — остановил он их, — сейчас таджик придет, будет переводить…
— Таджик! — закивали старики. — Таджик! — Они поднимали головы к горе, туда, где стоял тесный фургон станции радиоперехвата, на которой работал таджик Саидов. Он записывал голоса душманских радистов, их позывные, коды, сообщения о боях и потерях, наводил на радиоточки «духов» огонь артиллерии.
Старейшины умолкли, терпеливо дожидаясь таджика. А лейтенант разглядывал их чувяки, резиновые, с загнутыми носками калоши, надетые на босу ногу, их мятые, ветхие одеяния, кольца их усов и бород, складки рыхлых тяжелых тюрбанов, четки в медлительных движениях пальцев.
Их кишлак был тут же, сразу за стеной заставы. Селение оказалось зажатым между «духами» и заставой. Сквозь кишлак ночами пробирались моджахеды к дороге и ставили мины. Из-за дувалов кишлака прошедшие из «зеленки» стрелки поражали военные грузовики. И лейтенант был вынужден стрелять по этим дувалам, по этим стрелкам из всех имевшихся на заставе калибров. Требовал от старейшин не впускать в кишлак моджахедов. Но те не могли не пускать. И тогда лейтенант в наказание перекрывал им улицу, заволакивал в кишлак остов сожженного грузовика. Или запрещал ходить в «зеленку», где среди воронок, порубанных груш и яблонь оставались у жителей кормившие их наделы. Между заставой и кишлаком установилось сложное, шаткое равновесие вражды и сотрудничества, перемирия и глухой, постоянной борьбы.
Лейтенант смотрел на коричневые, в морщинах носатые лица стариков и думал: их жизнь, их мир, их душа так и остались для него непонятными. Они не пустили его, чужака, в свой дом и в свой мир, отвергли его. Их бог, витавший над лазурными куполами, над кандагарскими площадями и торжищами, над перепаханной снарядами «зеленкой», их бог не пустил его к домашним очагам и порогам, к той сокровенной сердцевине, что таится в каждом народе, не сразу, не вдруг открывается чужеземцу, и то если тот кроток и добр. Он, лейтенант, не был кроток и не был добр к кишлаку. Бил из танковой пушки над головами мохнатых лошадок, над хрупкими глинобитными кровлями. И эта жестокая необходимость борьбы порождала в нем временами чувство щемящего недоумения.
С горы спускался таджик, солдат из Душанбе, Саидов, без которого не обходились встречи с афганцами. Он, знавший фарси, чувствовал свою незаменимость. Иногда важничал.
— Саидов, — обратился взводный к таджику, рассматривая его смуглое лицо, застиранную солдатскую форму, обтертую о тесные углы радиофургона, — спроси у них, чего пришли!
Саидов обернулся к старейшинам. Поклонился им, улыбаясь, прижимая руку к сердцу, почтительный к их сединам. Начались взаимные приветствия — прикосновения щеки к щеке, поклоны, неторопливые расспросы о здоровье, о благополучии дома. Солдатская одежда Саидова и долгополые балахоны стариков не мешали их согласию.
— Что они, Саидов? — нетерпеливо спросил лейтенант. Таджик перевел вопрос старцам.
Те заговорили сначала все вместе, а потом, умолкнув, дали возможность говорить невысокому старцу в грязно-белых шароварах, в разбитых, многократно залатанных башмаках. Он опирался на суковатую крепкую клюку, отшлифованную, отлакированную наждачно-грубыми пальцами. И снова лейтенант уловил: «Карим… шайтан-арба… командор».
— Они говорят, три дня назад… — переводил таджик, вращая красноватыми от недосыпания глазами, — наша «Шилка» убила Карима. Карим подходил к дороге, стрелял из арыка. «Шилка» его убила, в голову, в руку попала…
Лейтенант кивал, вспоминая недавний бой, который нарисовал в стенгазете Кафтанов. Выходит, в этом скоротечном бою был убит Карим, главарь местной банды, досаждавший заставе. Сообщение старейшин радовало лейтенанта. Сильный, коварный враг убит. Он, Щукин, выиграл схватку. Теперь должно наступить облегчение. На этом участке прекратятся обстрелы колонн, взрывы мин на бетонке.
— К нему ночью сын пришел, — показал Саидов на старика с клюкой. Тот перестал говорить, беззвучно шевелил губами в завитках седой бороды. — Сын — «дух». С Каримом был. На себе Карима по арыку тащил. Сказал — Карим мертвый. Похоронили в Нагахане. Сказал, люди Карима очень злые. Будут командира шурави убивать…
Это лейтенанту понятно, бессильный гнев врагов, у которых убили главаря. Где-то в «зеленке», среди разрушенных кишлаков Нагахана, на мусульманском кладбище хоронили Карима. Теперь и над его могилой будет торчать деревянная жердь с зеленой, свежей, еще не выгоревшей на солнце тряпицей.
— Он говорит, — продолжал Саидов, — люди Карима будут нападать на заставу. Будут идти на «шайтан-арбу», на пулеметы. Заставу возьмут, всех шурави зарежут. Говорит, пусть командир, когда будет бой, «не стреляет кишлак». В кишлаке «духов» нет, одни старики и дети. «Духи» придут из «зеленки». Когда бой будет, пусть командир скажет своим, чтобы «не стреляли кишлак»…
А в нем, в лейтенанте, мгновенная паника. Будто налетела на солнце невидимая тень и вся застава оказалась в тени. Пустые серебристые баки, корма «бэтээра», глянцевитая каска часового — все вдруг померкло. Затмение охватило лейтенанта.
— Когда люди Карима хотели напасть на заставу? — спросил лейтенант. И пока таджик переводил, Щукин огляделся — не бегут ли уже от дороги воины в длинных одеждах. Гибкие, быстрые, пригибаясь, хоронясь за дувалами, целясь из гранатометов в бойницы и вышки заставы.
— Сегодня ночью будут нападать, — перевел таджик, почти бесстрастный, равнодушный к смыслу сообщения, озабоченный лишь тем, чтобы точнее перевести сказанное. — Говорит, «не надо стрелять кишлак». Только женщины, дети…
— Передай старикам, мы не будем стрелять в кишлак, — сказал лейтенант. — Но люди Карима тоже имеют минометы, имеют гранатометы, могут попасть в кишлак. Мы не будем стрелять.
Старики раскланялись, пожали лейтенанту руку. Удалялись медленно, чтобы старик с клюкой мог поспеть за ними. Покачивались чалмы, ветерок теребил бороды, накидки…
А в нем, в лейтенанте, паника, страх, смятение. Птичье, во все стороны обращенное беспокойство. За свое гнездовье, за солдат, за их жизни. Накрыть их собой, спрятать под распущенными перьями, озираясь, щелкая клювом, мерцая круглыми от страха и гнева глазами.
Он казался себе беззащитным. «Зеленка» вокруг, горы на горизонте, перерытая взрывами равнина, разрушенные и уцелевшие кишлаки — все стало сближаться, сдавливать заставу, теснить, сминать в складки, как утлое, захваченное людьми суденышко, готовясь с треском расплющить, поглотить малую горстку людей, его взвод. Он стоял, глядя на удалявшихся стариков, слыша подземное шевеление, трески хребтов, угрюмое движение гор.
И второе мгновенное чувство — кинуться за подмогой. Выйти на связь с батальоном. Пусть пришлют подкрепление, еще два взвода и танки. Пусть артиллерия начнет обработку «зеленки» по пристрелянным целям, разрывая в клочья притаившихся в арыках душманов, перекатывая над их головами красные глыбы огня, тучи горячей земли, копны зловонного дыма.
Бессилие, мольба о помощи уже через минуту сменились стыдом: не заметил ли кто из солдат его слабость и немощь? Стыд смыл недавнюю панику. И встречное, тонкое, пружинящее металлическое чувство отпора стало нарастать в лейтенанте, захватывая его волю, дух, усилия мышц, чуткость слуха и глаз. Оно было обращено на окрестные горы, на «зеленку», кишлак, пружинно оттеняло их от заставы, не давая сомкнуться и смять ее. Он, командир, стоя посреди заставы, словно упирался в кручи руками, раздвигал их, удерживал.
— Ступай работай! — отослал он таджика. — Скажи своим наверху, скоро к ним поднимусь!
Следил, как легкой поступью уходит вверх длинноногий Саидов. А сам уже водил зрачками вдоль границ заставы, над башнями, вышками, серебристыми баками, вершиной горы. В каждом месте незримого чертежа ставил мысленно точку, соединял их линиями, членил, выделял углы, секторы, биссектрисы. Словно доказывал теорему.
