Петр Смычагин - Горячая купель
— Да... если можно, — просительно заторопился Фролов, пятясь от повозки. — Лучше я буду носить бревна, только бы не эта прогулка...
— А вы что — действительно скульптор?
— Нет, он шутит, — застенчиво пояснил Фролов. — Я только готовился стать скульптором... А верхом никогда не приходилось ездить...
— Карпов, берите донесение — и быстро в полк, — распорядился Грохотало.
Этот энергичный парень с первого дня понравился взводному тем, что умел делать все необходимое в солдатской жизни. В сырую полночь на привале никто раньше него не разожжет костер. Надо ли сплести мат или ушить гимнастерку кому-то, или старшине понадобится сделать лишнюю полку в каптерке — всегда звали Карпова, и он выполнял все, как знакомое дело.
Не успел взводный вернуться к мосту, а Карпов проскакал уже весь косогор, мелькнул между соснами на вершине холма и скрылся за перевалом.
Вскоре настил на мосту был уложен и делались перила. Забив последний костыль, Таранчик вышел на середину моста и, почесывая затылок, с усмешкой произнес:
— Эх, а красной ленты мы не захватили, чтоб торжественно мост открыть.
— Сойдет и без ленты, — отозвался Земельный, лишь бы никто из-за твоей работы не провалился.
— Э-ге, хлопче, когда б ты видал тот костыль, что я сейчас вбил, то такой бы глупой мысли в тебе не было. А теперь, хлопцы, пока наши сюда дотопают, мы еще и Михея прижать успеем.
«Прижать Михея» на языке Таранчика — поспать.
Отдыхать солдаты собрались на мосту — здесь было суше, чем на траве или на земле. Все дружно закурили.
Тихо и торжественно стоял умытый лес. Тучи разошлись, небо очистилось, но солнце спряталось уже за горизонт. В мокрой одежде было довольно свежо и даже зябко. Под мостом, глубоко в ущелье, слышалось однообразное журчание ручья. От усталости или от этой неуютности, что ли, или от того, что после горячей и нужной работы вдруг наступило промозглое безделье, — солдаты как-то сиротливо притихли. От этого журчание ручья казалось печальным, и редкая перекличка птиц настраивала на минорный лад. А молчание, чем дольше оно продолжалось, тем более становилось тягостным. Взводный соображал, чем бы подбодрить солдат. Может быть, развести костер?
— А что, хлопцы, — вдруг громко сказал Таранчик (он сидел на перилах моста, держа в руке «козью ножку», рассчитанную по меньшей мере на полчаса). — А что, хлопцы, когда б хоть с полземли... Да нет, лучше уж со всей земли взять бы да собрать всех людей, великих и малых, мужского и женского пола, да все б то — в одну купу? — Таранчик умолк, сосредоточенно потянул из «ножки» дым, пустил кольцами и состроил глуповато-серьезную мину.
— Тогда б что? — в тон спросил Колесник.
Таранчик задумчиво глянул куда-то в верхушки сосен и деловито продолжал:
— А получилась бы велика-превелика людина. — Он, сделал значительную паузу. Все молчали. — Да собрать бы все горы и горки, велики и малы — да в одну купу...
— Тогда б что? — вторил Колесник.
— Тогда б получился великий-превеликий бугор. Вот что! Да собрать бы все реки и речки, моря и океаны, озера и ручьи — да в одну купу...
— Ну?
— Вот тебе и «ну». Получилась бы велика-превелика лужа. — Таранчик поскреб в затылке и продолжал без тени улыбки. — А еще, хлопцы, собрать бы все леса и лесочки, все дерева, велики и малы — да в одну купу...
— Ну?
— Что «ну»? Получилась бы велика-превелика палка! Во!
— Да зачем тебе собирать все это?
— А вот зачем. Послать бы ту велику людину да на тот великий бугор, да дать бы той людине в руки ту велику палку. Ка-ак бы р-размахнулась та велика людина да ка-ак г-гекнула б по той великой луже!
— Тогда что?
Тут Таранчик откинул голову назад, закатил глаза и хлестко закончил:
— Эх бы и... б-булькнуло!
Над ущельем покатился дружный смех. А рассказчик, сидя на перилах, спокойно пускал колечки дыма...
И уже не слышно журчание ручья, казавшееся печальным, и птицы будто веселее стали пересвистываться, не видно грусти на лицах. Как немного, оказывается, иногда надо, чтобы поднять настроение! А ведь и рассказана-то была сущая глупость. Но никакие самые умные слова не пригодились бы так в минуту грусти, как эта шутка.
— Ну, а теперь хоть убейте — ничего не расскажу больше, заявил Таранчик и уткнулся в поднятый воротник шинели, показывая, что собирается задремать. Но все знали, что он не дал бы загрустить, не замолчал бы, если б не заслышал приближения колонны полка.
Уже в густых сумерках, переправившись через ущелье по мосту, полк устремился дальше в горы.
5
Узкая горная дорога вьется по подъемам и спускам, огибает ущелья и скалы. Лес будто сжимает дорогу с обеих сторон. Звезды видны, как из глубокой траншеи. Где-то в верхушках сосен едва слышится шорох от несмелого ночного ветерка. Однообразное шарканье множества подошв по дороге, молчание и темнота наводя дрему.
Колонна долго ползет по бесконечному спуску. И вдруг совсем неожиданно лес обрывается. Становится светлее. Впереди — равнина и мерцающие в предутренней мгле огни небольшого города.
Улицы еще пустынны. От полковой колонны на ходу отделились несколько подразделений и направились к железнодорожной станции. Остальные втягиваются в огромный двор двухэтажного дома. Все уже знают, что здесь, в городе, останется штаб полка и службы, а батальоны пойдут дальше, на демаркационную линию.
Во дворе и в доме — сутолока, все куда-то торопятся. Офицеры снуют по пустым комнатам, о чем-то договариваются, спорят. На улице то и дело слышатся команды.
Постепенно все определяется по своим местам, утихает. Полковые службы разъезжаются по квартирам. Во дворе становится свободнее.
Командиров рот вызвали в штаб для получения задания. Ждать пришлось долго. Солдаты пулеметной роты перебрались в большой сад, раскинувшийся за железной оградой, и там, составив «ружья в козлы», расположились, как дома. Сначала слышались шутки и оживленные разговоры. Потом постепенно все утихло.
Бессонная ночь и многокилометровый переход по горным дорогам утомили солдат. Зато теперь они нежились под солнцем в невысокой духовитой траве. Редкие листья корявой старой яблони давали плохую тень. От жары и усталости все настолько разомлели, что никому не хотелось говорить, многие дремали. Таранчик сладко похрапывал. Грохотало тоже прилаживался уснуть, вертелся с боку на бок, но сон к нему не шел.
— Что, братцы, загораем? — вдруг раздался громкий знакомый голос.
Володя оглянулся — из калитки к пулеметчикам бодро шагал капитан Горобский. Все смотрели на него, как на пришельца с другой планеты. А он, стараясь быть самым земным, присел к ребятам на корточки, даже не поздоровавшись (будто лишь на минутку отлучался), закурил сигарету и бросил на траву открытый портсигар. К нему потянулось несколько рук.
— Как вы здесь оказались? — первым пришел в себя от неожиданности Мартов. — Ведь вы на родину уехали...
— Да вот, выходит, что не уехал, коли тут сижу... На грех, говорят, мастера нет. Не успел доехать до Берлина, как начала здорово беспокоить вот эта злосчастная нога. Черт знает, может, от раны, а может, ревматизм... Пришлось завернуть в госпиталь. А пока там лежал, время шло, и на границе придрались к пропуску — не пустили. Еле разыскал вас в пути.
Все в ответе было правильно, убедительно и все-таки непонятно. Как можно, чтобы домой не поехать? Ни один фронтовик не поймет этого! Все замолчали.
— Шел бы ты ко мне на новоселье, коли на проводы не поспел, — быстро заговорил Горобский, обращаясь к Володе и стараясь прервать эту молчаливую неловкость. — Мы, брат, с начштаба устроились получше, чем на старом месте. Там казарма была, а тут настоящая человеческая квартира с прелестной хозяйкой.
— Надо на свое новоселье поскорее добираться, — ответил Грохотало, не пряча своего недовольства приглашением, но о Крюкове умолчал. — Уходить нам скоро.
— Едва ли скоро, — возразил Горобский, словно не заметив недружелюбия Грохотало. — Вашего Блашенко подождешь, пока дождешься. Сейчас я там был — спор до потолка идет.
— А о чем он спорит? — вмешался Коробов.
— В отпуск немедленно просится, хоть ты ему ухо режь!
— Так что ж, из-за его отпуска мы и сидим здесь столько времени?
— Ну, не совсем так, а завелся он здорово. Ведь я ему предлагал поехать вместо себя, да батя не соглашается...
— А вы что, не очень торопитесь домой? — спросил Грохотало, не поняв, шутит ли капитан, предлагая вместо себя ехать в отпуск Блашенко, или действительно мог бы уступить.
— Да ведь мне и ехать-то, собственно, не к кому, — произнес Горобский упавшим голосом. — Некуда...
Говорить после этого было не о чем. Сколько после войны появилось солдат и офицеров, которым не к кому ехать в отпуск!
