Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
Акулина Самойловна исподлобья оглядела его и прошла боком, словно боясь к нему прикоснуться.
— За Шаховцова затаила, — вздохнул Лука, — то выговаривала, легче было, а теперь избирючилась.
Он вошел в кухню, снял шапку, перекрестился и снова тяжело вздохнул:
— С земли произошли, в землю и отойдем, — сказал он. — Там я линейку пригнал, соседушка. За Мишкой-то съездить надо. Не на себе тащить… — Потоптался, уловил недружелюбный взгляд Марьи Петровны и повернулся к выходу. — Кобылку потом привяжите к забору, сам заберу. Ежели насчет поминок пособить, Любку покличьте. Ей теперь, безмужней, все одно байбы бить.
Елизавета Гавриловна ехала в правление. Линейка дребезжала и подпрыгивала на мерзлинах. Гроб был наполовину прикрыт желтенькой редюжкой. Меркул цукал на лошадь и изредка проводил ладонью по свежевыстру-ганным доскам. На сучках позадиралась древесина, под ладонью кололо, и он ногтем пытался отшлифовать неудачные места. Взгляд его все же выражал полное удовлетворение: он недурно справился с непривычным делом. Потом дед обратил внимание на рваную упряжь, которую одолжил Лука, на лошадь с длинными ушами и челкой, забитой репьями, и выругался сквозь зубы. Вспомнив, что великий грех сквернословить при близком покойнике, незаметно перекрестился.
— Может, жив Михаил, — сказал он Елизавете Гавриловне.
Женщина молчала. Меркул видел ее спину, потемневший верх нагольной овчинной шубы и махры шали.
— Хотя навряд жив, — со вздохом сказал дед. — Раз сам Самойленко известил, значит, правда.
Лошадь опустилась к мосту. Меркул натянул вожжи. Кобыла сгорбилась, начала тормозить, и хомут надвинулся почти на уши.
— И кто бы мог думать, что из Самойленковых такой зверюга объявится, — продолжал Меркул. — Семья у них неплохая была. Отец на клиросе пел, сынок старшой вроде доктором в Майкопе-городе, дочка по акушерскому делу пошла. Те вроде людей от смерти вызволяют, рождению радуются, а у этого бандюги руки по самые локти в христианской крови. Когда-сь я его прихваливал сдуру. Да видно, хвалил пшеницу в стогу… Хуже Али-паши стал, право слово. Знал бы такое дело — утопил бы его мальчонкой в Кубани, как цуцика. Сколько раз, бывало, как пойду вплынь по быстринке, а он норовит коню в хвост вцепиться. И хоть бы раз конь его затолок…
Им встречались станичники. Снимали шапки, долго провожали глазами. Женщины, заметив подводу, сбегались в кучки, перешептывались, вытирали глаза. У каждой из них невдалеке от смерти были либо дети, либо близкие. Проехала группа юнкеров. Эти, в большинстве безусые мальчишки, неумело сидели в казачьих седлах. Плохо пригнанные винтовки болтались, юнкера поминутно оправляли их и, замечая насмешливые взгляды казаков, краснели.
— Повод вправо, — скомандовал старший, заметив линейку.
Один из юнкеров, белокурый остроносый юнец, машинально снял фуражку, но потом, точно спохватившись, провел изнанкой по лицу, надел и для чего-то опустил ремешок.
Елизавета Гавриловна смотрела на них, она видела их молодость и неопытность, и материнское сердце заговорило в ней. Ей было жаль этих юношей, но они стали врагами и заклеймили себя навеки теперь чуждым для нее одеянием.
…Меркул сам направился узнавать, как получить тело. Хотел было идти в комендантскую, но раздумал и направился прямо к атаману.
Велигура разговаривал с Пичугиным. Фельдшер что-то доказывал атаману; обычно пергаментное лицо Велигуры покраснело. Занятые разговором, они не заметили тихо вошедшего Меркула. Яловничий осмотрел лавку, провел по ней шапкой, присел, положив пообок и шапку и кнут.
— …Я не могу, Иван Леонтьевич, не могу, это выше моих сил, — говорил Пичугин, — мое дело лечить людей, но не подписываться под всякими подозрительными протоколами. Я не тюремный врач, а фельдшер станичного околотка. Вы настаиваете, чтобы я беспрекословно подчинялся Самойленко…
— Да, — утвердительно сказал Велигура, — надо подчиняться.
— Почему?
— Он представитель Добровольческой армии. Рада подчиняется Добровольческой армии, сам начальник отдела…
— Но вы же атаман? Глава станицы!
— Теперь у нас два атамана, — жалко усмехаясь, сказал Велигура. — Мое дело теперь — маленькое, сиди и посапывай…
— Ну, как хотите, — сказал Пичугин. — Тогда освободитё меня. Проживу без вашего околотка. Проживу, Иван Леонтьевич. — Пичугин приподнялся, подвинул ближе к собеседнику свое полное, короткое тело. — Вчера заставляли меня подмахнуть акт о смерти одного заключенного мальчика.
— Какого мальчика? — Велигура сдвинул брови.
— Карагодина.
Велигура провел пятерней по редеющим седым волосам, отблескивающим от лампадного масла.
— Ну?
— Фальшивый акт, Иван Леонтьевич… Мальчик жив… жив… А они уже отдали матери его одежду… Эго же бесчеловечно. Казаки так никогда не делали…
— Не может быть этого, — вспылил Велигура, — не может быть!..
Меркул, до этого напряженно вслушивавшийся, вскочил:
— Подтверждаю, Иван Леонтьевич…
Испуганный Велигура отступил.
— Откуда ты взялся! С горища, что ли, вывалился?
— Тут сидел, на лавке. А Мишку так точно к смерти приписали. Я уже гроб привез. Матерь его здесь. Хотите знать, вон его матерь, — он цепко ухватил атамана и потащил к окну, — вон она, кровопийца ты, — Дед стучал кнутовиной по стеклу. — Правильно говорит Пичугин, никогда казаки так не делали. Хуже турков стали, хуже басурманов. Да заяви сейчас матери, что ее Мишка живой, у ней сразу сердце на четыре части лопнет… И ты, Иван Леонтьевич, приписался во всю эту чертоскубию, а? Не стыдно тебе казачье званье срамить?
Велигура отстранился.
— Ну, ты меня не срами. Сам по самые уши осрамленный…
— Чем же это? — Меркул придвинулся так, что щеку атамана уколола борода яловничего.
Велигура ощутил его железное тело. Он видел широкие кисти Меркуловых рук, усыпанные пятнами вечных веснушек, крупные пальцы, потертые поводьями и арканом. Хотя эта рука легла на его гозыри, но в груди замерло. В голове Велигуры метнулась мысль, что где-то в шкафу лежат доносы о степных разбоях яловничего. Атаман раньше не придавал значения этим доносам, сообщали цыгане-конокрады; но сейчас он испугался старого степного разбойника. Он сделал шаг назад, нашарил, притянул к себе Пичупина. Близость другого человека его несколько успокоила.
— Запугиваешь? — У Велигуры подрагивала борода. — В большевиках изобличенный! К чертовой власти прикасался…
Меркул криво улыбнулся. Глянул в глаза атамана.
— Гордый я через это, — выдохнул он, — гордый теперь. Раньше сам думал, а теперь первым человеком себя понимаю. Вот только сейчас понял, какое великое дело делал. И ты не клейми меня, Иван Леонтьевич… На мне клеймо золотое. А вот вы себя на всю жизнь затаврили. Никакой сулемой не выведете, железом не отпечете… Ясно видать, что впереди будет. Не продержаться долго Самойленковым, да и вам с ними. Полетите к ядреной барьгне… полетите…
— Ты что?.. Ты что?.. — Атаман попятился к столу, взялся за звонок.
Вот сейчас стоит потрясти колокольчиком, и разом в комнату нагрянут вооруженные тыждневые.
— Звони, звони, атаман, — сказал Меркул, и стало его лицо сразу замкнутым и строгим, — не гляди, что яло-вничий я, а теперь твой холуй, ямщик. Пройду по станице, криком изойдусь — подниму казаков, баб подниму, городовиков подниму. Разнесем… разнесем и тебя, и твоего Самойленко, и всех добровольцев… понял? Я теперь слово против вашего брата открыл. Нашел слово, атаман…
Велигура часто моргал.
— Пойдем, фершал, — сказал Меркул, взяв за руку Пичугина, — тут тебе делать нечего. Ты человек… хороший.
ГЛАВА VI
Через неделю, глухой ночью, в дом заянился Семен Кар а годин, без подводы, без лошадей, оно чем-то весьма довольный. На нем был серенький горский зипун, надетый поверх овчинного полушубка, заячий треух, солдатские ватные шаровары.
— Цыц, все знаю, — приложив палец к губам, сказал он жене.
— Про Мишу…
— Знаю, — ответил Семен и улыбнулся.
Елизавете Гавриловне стало до слез обидно. Показалось, что муж не понимает всего случившегося в его отсутствие. Это заглушило радость свидания. Раздевшись, Семен заметил страдальческое выражение глаз жены, постаревшее лицо, привлек ее к себе.
— Что же ты закручинилась, Гавриловна?
— Ты что, аль пьяный? — высвобождаясь, оказала она.
— Пьяный, — согласился Семен. Дохнул на нее — Пьяный?
— Так чего же ты такой?
— Какой?
— Веселый.
— Да чего мне плакать? Я дома. Ты жива, Мишка с мертвых воскрес, вроде Исуса Христа.
— Горе кругом.
— Горю поможем, старуха. Горе люди делают. Слезами горю не поможешь, а только пуще накликаешь.
Семен вымул из кармана тряпочку, развернул. В тряпочке был воротник, вывязанный из козьей шерсти. Семен расправил воротник, прикинул его в руках, полюбовался.
