Константин Симонов - Мы не увидимся с тобой...
– Семнадцать.
– Ты не боишься, что все это будет для нее слишком большой неожиданностью?
– Что неожиданностью – не боюсь. Самое главное она уже знает из моего письма.
– Что она знает?
– Что я просил тебя приехать.
– Все равно, все это будет очень трудно, – помолчав, сказала Ника. – Я хорошо представляю себе, как все это будет трудно – для тебя и для меня и, главное, для нее.
– Наверно. Думаю, что и твоему мальчику будет не просто со мной, особенно сначала.
– И все-таки с ним будет проще.
– Я не спросил тебя, как с твоим отцом? Все так же?
– Все так же. Уже получив твое письмо ездила к нему в Кзыл-Орду. Лежит у своей жены и мучается. При мне просил ее сдать его обратно в госпиталь. Но она, по-моему, скорей умрет, чем согласится. Наверно, все-таки это самое страшное, страшнее, чем когда просто убьют. Прости меня, но когда я боялась за тебя, думала и об этом. Не могла не думать.
– А я почему-то никогда не думал. Что могут убить – думал, а что останусь вот так, как он, калекой, – нет. Прости, пожалуйста, – добавил он, почувствовав неловкость сказанного.
– Что ж прощать, так оно и есть. Ты будешь совсем свободен эти дни?
– Совершенно!
– Обидно, но у меня эти дни, наоборот, будет сплошная беготня. Половина нашей костюмерной уже работает здесь для новых спектаклей, поэтому мне и удалось вырваться сюда так надолго. Сегодня я все утро была в театре; забежала поесть, и вдруг ваш Степанов звонит, что едет за мной. Я позвонила в театр и нахально наврала, что мне обещали достать сорок метров бязи и надо срочно мчаться за ней, чтобы не упустить. Даже не знаю, как завтра выкручиваться с этой бязью.
– С утра поедем за ней. Будем добывать вдвоем!
– А где ее добывать? Ты знаешь? – рассмеялась она.
– Но где-то же она есть!
– Там, где она есть, мне ее как раз и не обещали.
– А мы поедем вдвоем и вырвем. Жалко, нет Гурского. Втроем с ним наверняка бы вырвали!
– Твой Гурский меня тронул. Делает вид, что он самый злой и самый умный, а на самом деле заботливый, как женщина, и добрый.
– Насчет – добрый, положим, зависит от того, когда и с кем, насчет – злой – тоже, а насчет – самый умный – так оно и есть.
– А я чувствую себя дурой. Сколько ни думала, так и не придумала, как исхитриться, чтобы и завтра, и послезавтра как можно меньше бегать без тебя.
– У тебя была когда-нибудь собака? – спросил Лопатин.
– Никогда не было.
– На эти два дня появится. Хорошо, что сейчас лето и что я свободен. Сначала мы пойдем и добудем с тобой эту бязь. А потом, пока ты будешь работать в театре, я буду сидеть там в подъезде, курить, чесать лапой за ухом и ждать тебя. Завтра и послезавтра тоже. Только придется иногда кормить меня. С моей же помощью: банки с тушенкой, как это водится среди ученых собак, я открывать умею, жарить омлет из яичного порошка – тоже обучен.
Она смеялась, слушая, как он развивает свои, как он выразился, собачьи планы на будущее, и вдруг, вскочив с постели, не зажигая света, босиком побежала в соседнюю комнату – там звонил телефон.
– Сейчас будут допрашивать меня про эту проклятую бязь, – все еще смеясь, сказала она и взяла трубку.
– Да, здесь. Да, сейчас. Хорошо, повторю. – Он услышал, как она – раздельно и медленно – говорит адрес: номер дома и квартиры. – Да, у вас правильно записан. Сейчас я его позову.
Когда она вернулась, он в темноте уже поднялся с кровати и натянул бриджи.
– Иди, тебя из редакции к телефону. Попросили проверить адрес.
– Товарищ Лопатин? – раздался в трубке незнакомый голос, очевидно, кого-то из новых, пришедших вместе с новым редактором.
– Да, слушаю вас.
– Генерал Никольский приказал срочно вызвать вас в редакцию. Высылаем за вами машину.
– И так дойду, я недалеко, – сказал Лопатин.
– Уже высылаем. Приказано срочно.
– А что случилось?
– Не могу знать. Мне только приказано вас срочно вызвать.
– Хорошо, еду. – Он положил трубку.
– Может быть, я тебе успею подогреть чаю? – спросила Ника.
– Может, и успеешь. Спасибо.
– Я пойду на кухню, а ты зажги свет и одевайся, – сказала Ника. – Думаешь, это надолго?
– Не знаю.
– А что случилось?
– Не знаю, – сердито усмехнулся Лопатин. – Может быть, с Японией война началась и вспомнили, что я был на Халхин-Голе. А может, приказ свыше – срочно дать в номер двести строк именно о том фронте, с которого я вернулся. У нас никогда ничего заранее не знаешь. Словом, помогают нам с тобой привыкнуть друг к другу…
– Даже если тебе придется куда-то ехать, – говорила Ника, пока он, уже одетый, сидел на кухне и наскоро пил чай, – все равно тебе нужно сходить и показаться врачам. Дело не в ссадинах, они и правда пустяки, но ведь спина у тебя болит. Не хотела тебя огорчать этими разговорами, оставила бы до завтра, но я же почувствовала, что болит! И если ты куда-то поедешь, до этого надо сходить к врачам. Слышишь?
– Слышу. – Он допил последний глоток и встал. – Не волнуйся, скорей всего ровно ничего не случилось. Про Японию – это я так, дурака валял. А если засадят писать, пока не допишу, не встану, а как допишу – вернусь.
Он обнял ее, поцеловал и, открыв дверь на лестничную площадку, услышал, как там, внизу, дает нетерпеливые гудки машина. И, спускаясь по лестнице и слушая эти гудки, перестал злиться. Ну да, понадобился, ну да, очередной редакционный пожар, который надо срочно гасить, заполнив на готовой полосе какую-нибудь дырку в двести строк. Это он тоже умел и потому, что умел, иногда и любил. Ну, сядет и за час-полтора напишет – не для вечности, а в номер. И вернется, ничего с ним не сделается. Заврался от счастья, вот и ляпнул про Японию.
На этот раз в машине за рулем сидел знакомый по многим фронтовым поездкам, веселый и безотказный водитель Коля Шумов, цыган.
– Что, Коля? – садясь рядом с ним и захлопывая дверцу, спросил Лопатин. – Наверное, уже знаешь, зачем меня глядя на ночь вызвали? Ты всегда все знаешь.
Коля с места рванул машину и только после этого повернул к Лопатину большую курчавую голову, на которой еле держалась пилотка.
– Знаю. Гурского убили.
– Как убили? – тупо, словно его ударили, спросил Лопатин. – Не может быть. Откуда ты знаешь? – Еще продолжая произносить все эти бессмысленные слова, он уже понимал, что услышал правду.
– Со Степановым ездил на узел связи – пакет запечатанный для редактора, но Степанову еще и на словах сказали. А он по пути – мне.
– Когда же это?
– Сказали, что сегодня, рано утром.
Всю дорогу до редакции Лопатин больше ничего не спрашивал. Сидел и молчал. Значит, когда сегодня здесь, в Москве, на аэродроме, Ника бросилась тебе на шею, Гурский уже был убит. Выходит, что последний раз в жизни ты видел его, когда он, стоя в «виллисе», прощально махал самолету своей пилоткой, которую собирался сменить на фуражку. И его слова: «Представь себе, как я б-буду хорош в ламп-пасах», – были последними, которые ты слышал. А когда вы полчаса назад, лежа в постели, мельком вспомнили о нем, – он уже давно лежал где-то там, убитый…
Лопатин подумал об этом с ощущением неясной вины, словно, если б они с Никой все время думали и говорили о Гурском, а не о себе, он мог бы остаться жив. Было чего-то, необъяснимо чего, стыдно, и Лопатин прошел прямо в кабинет редактора, не заходя к высунувшемуся из своей двери Леве Степанову, чувствуя, что лучше без предисловий, иначе не достанет сил для предстоящего разговора…
«Наверно, вызывают, чтоб вы заметку про него дали», – входя в кабинет, вспомнил он слова водителя, на которые по дороге не ответил. Но с первых же слов редактора понял, что вызван не за этим. Редактор ходил по кабинету и, остановившись при скрипе двери, повернулся к Лопатину. Он выглядел расстроенным. Здесь, в редакции, это была первая для него смерть.
– Василий Николаевич, с прискорбием хочу вам сообщить…
– Мне уже сказали, товарищ генерал, – прервал Лопатин редактора, вдруг забыв его имя-отчество.
– Тогда я вам зачту телефонограмму, которую передал для нас по ВЧ начпоарм через узел связи Генштаба.
Генерал вынул из кармана кителя очки и, взяв с конторки лист бумаги, стал читать:
«Сегодня, восемнадцатого августа, пять сорок пять, находясь в составе разведроты на плацдарме территории Восточной Пруссии, при обратной переправе через Шешупа погиб результате смертельного осколочного ранения военный корреспондент «Красной звезды» Б. А. Гурский Как бывший редактор «Красной звезды» обращаюсь вам личной просьбой выслать представителя редакции участия захоронении вручения личных вещей завершения на месте незаконченной корреспонденции «Наконец». Желательно Лопатина. Вопрос посмертном награждении поставлен мною Военном Совете Армии. Начпоарм Девятнадцатой».
– «Наконец», очевидно, название его корреспонденции, – сказал генерал, дочитав телеграмму.
– Очевидно, – сказал Лопатин. Обалдев от горя, он только посредине чтения, услышав слова «как бывший редактор», понял то, что должен был бы понять сразу, после первого же упоминания о начпоарме, что телеграмма от Матвея и Гурский погиб у него в армии. К нему поехал, у него и погиб.
