Федор Абрамов - О войне и победе
Для примера привожу с небольшими сокращениями наиболее подробный сюжетный план, составленный 7 марта 1968 года.
«Сюжет
О Фаине.
О себе.
Вызов к генералу. О генерале. О Васильеве.
Знакомство с делом. Захвачен. Радужные перспективы.
Поездка за город. Портреты сослуживцев. Странное поведение Фаины.
Назавтра – знакомство с делом. Вызов подследственного. Отказ от показаний.
О психологии следователя.
Снова вчитывание в дело. Запросы. Кошкарев.
Снова допрос. Пощечина.
Васильев нажимает. Дело на учете Москвы.
Дежурю вместо Алексеева. В кабинете Васильева и генерала.
Снова допрос. Важно – успех. Было уже освобождение. Это путь к завоеванию Фаины. Я подозревал, что, как она ни хорошо ко мне относится, но чины ей небезразличны. А тут орден и пр.
Снова допрос. Поколеблен.
Вызывает Васильев. Сообщает: везут арестованную жену. Я вынужден сказать о ходе следствия. Васильев угрожает: мхи.
Встреча с женой Григория. Я потерял всякую веру. Из следователя превращаюсь в адвоката.
Как доказать свою правоту? Запрос через Кошкарева в Брянскую область – нельзя. Я иду на риск. Проверяю письма. Ура! Бегу к Васильеву.
Из Брянской области протест. Срочно в Вологду. Задержать.
У Фаины опять прилив внимания. Мои дела в гору.
Арестован шпион.
Надо увидеть Фаину. Новое потрясение.
Исповедь шпиона.
Расставание с Григорием и женой. Смотрю, как они уходят – и все прочь. Опять холод. Стреляюсь?»
Однако замысел повести далеко не сводился к изложению истории расследования запутанного дела. В ходе следствия герой не только распутывал дело, не только выяснял, кто подлинный преступник, он обретал истинные представления о жизни и людях.
О такой направленности повести свидетельствуют заметки 1958 года. 20 февраля Абрамов решает: «Повесть о следователе назвать “Кто он?”» И тут же разъясняет смысл найденного названия: «Кто он – этот вопрос относится не только к агенту, но и к другим лицам (Васильев, генерал, следователь и т. д.)».
Тогда же была сформулирована другая важная проблема, выражающая суть нелегкого прозрения героя: «Крушение прямолинейных оценок и представлений о жизни, о людях».
После 1958 года, когда определились основные события и сюжетная канва, Абрамов почти ежегодно вновь и вновь обращался к задуманной повести. Особенно много важных заметок было сделано в 1964, 1967, 1969 и 1976 годах. Именно тогда он углублял и обострял мысль о трудностях праведной борьбы и нравственной победы человека.
Стоит заметить, что обострявшаяся мысль Абрамова о необходимости в любых условиях оставаться верным голосу совести и справедливости несомненно связана с его личным опытом, с его писательской судьбой. Ведь именно в 1963–1976 годы его талант и нравственная взыскательность (что, замечу кстати, неразделимо, как бы ни мудрствовали сегодняшние теоретики, отрицающие подобную связь) подвергались испытанию в столкновении с цензурой и тенденциозной критикой. «Вокруг да около», «Две зимы и три лета», «Пелагея», «Деревянные кони», «Пути-перепутья» – все эти книги были выстраданы автором и до, и после их появления в печати. Повесть «Кто он?» вырастала не только из впечатлений военных лет, она вбирала опыт социально-нравственных, исканий писателя в 1960–1970-е годы.
С годами Абрамов все больше и больше искал разгадки происшедшей с нами трагедии не только в тоталитарной системе, но и в поведении, психологии, уровне сознания каждого человека. Он все чаще думал о том, какие стремления и потаенные помыслы руководят поступками людей, что помогает и что мешает каждому из нас жить по совести и справедливости. Эти вечные, наиглавнейшие и каждый раз заново решаемые проблемы в повести «Кто он?» зазвучали бы с особой силой и остротой.
На примере автобиографического героя, молодого человека из студенческого поколения военных лет, Абрамов хотел подчеркнуть сложность и драматизм личности, в которой уживались и бескорыстие, гуманизм, жертвенность, и социальная наивность, доверчивость, неискушенность, и книжная романтика, тщеславие, жажда успеха, самоутверждения. А далее – мучительный путь испытаний, самопознания, прозрения, обретение подлинных нравственных ориентиров и ценностей.
Писатель хотел проследить, как менялись настроения, взгляды, устремления молодого следователя, какие внешние и внутренние преграды приходилось ему преодолевать, когда и как происходило отрезвление героя, освобождение от навязанных догм, от суетных желаний, что при этом он должен был изжить, передумать, переосмыслить, перестрадать.
К сожалению, все перечисленное лишь конспективно и фрагментарно изложено в черновых набросках и заметках.
Впервые нравственно-философский смысл этих сцен и всей повести Абрамов подробно изложил 3 января 1963 года:
«Основа вещи – нравственное воспитание молодого человека. Он любит девушку, и девушка, кажется, любит его. И для того, чтобы быть с нею, надо так немного – закончить это дело. Но он жертвует всем: любовью, репутацией, расположением товарищей. И все – ради истины, человечности.
И вот он остался один. Девушка отвернулась. Товарищи смотрят свысока. Начальство готово отдать его под суд (или “списывает” на фронт, или увольняет).
Полный крах. Но он выиграл главное – он выдержал экзамен на человека. Да, именно в то самое время, как все на него смотрят свысока и презирают его, он стал человеком».
Казалось бы, можно было торжествовать и радоваться: восстановлена справедливость. Но в жизни все оказалось более сложно, драматично, даже трагично. Освобождение невиновных принесло молодому следователю не столько радость, сколько горечь, страдания, одиночество. Он вызвал гнев начальства, которое надеялось за это дело получить награду. Он вызвал отчужденность сотрудников, которые вновь смотрели на него свысока, как на неудачника, человека, не умеющего жить. От него все отвернулись, даже любимая женщина.
Страницы, посвященные самоанализу героя после «победы», были бы не только самыми драматичными в повести, но и особо значимыми социально, нравственно, философски. Не случайно автор на протяжении многих лет вновь и вновь уточнял и осмыслял суть происшедшего.
Особенно много заметок было сделано в ноябре-декабре 1964 года, когда сам писатель переживал проработочную бурю за «Вокруг да около». Именно тогда впервые появились полемические строки, направленные в адрес конъюнктурных романов и повестей, где на помощь герою приходят парторг, коллектив, простые люди.
Запись от 28 ноября 1964 года:
«Здесь мне бы хотелось рассказать, как поддержали меня в эти трудные дни парторг, товарищи или люди из так называемого народа (уборщица, дед и т. д.). Но ничего этого не было.
Да, это должно быть исповедью человека, отравленного страхом эпохи.
Человечность ценой величайшего страха. Герой завидует Пашкам, которых никто не мучает, которые живут нормальной человеческой жизнью. А именно той-то жизни (женщина, еда) больше всего хочется ему.
Но почему же тогда, вопреки своим желаниям, он идет на такой риск?
Он мучается оттого, что проявил акт человеческой гуманности, но он мучился еще бы больше, если б он не проявил его. Он знает себя. И в этом все дело».
9 декабря автор вновь объясняет состояние ума и души следователя, и не только атмосферой всеобщего страха, но и разнородностью его собственных чувств и помыслов. Эта запись – одна из важнейших. Потому привожу ее почти целиком.
«Казалось бы, радоваться надо – восстановлена справедливость. Люди на свободе… Но тут-то и начались мои муки. Я был одинок. И одиночество, оторванность от коллектива – страшно. Я и не подозревал, что я прирос к нему.
Вся моя трагедия заключалась в том, что я хотел быть похожим на Пашку, на Алексеева и не мог быть похожим. Я завидовал им. Разве мне не хотелось иметь такой же успех у женщин, так же легко жить, как они, уметь пришвартовываться к какой-нибудь кухарке, зав. столовой и т. д… Разве мне не хотелось, наконец, чтобы меня хвалило начальство?
Иногда я ненавидел и Григория и даже женщину в белом платке.
И почему я не могу быть таким, как они? Да, я хотел быть таким же, как они.
Рост маленький? Физические данные не те? Почему я всегда раздвоен? Почему я мучаюсь? Эта моя неполноценность угнетала меня.
Когда это началось? В детстве? (Привезли раскулаченных. Кто мучился? А я мучился.)
Я не говорю о ночных страхах (посадят и т. д.). Если бы я понимал тогда, что в ЧК возможны преступники (Васильев), что парторг может быть кретином.
Нет, я этого не понимал. Все это шло от инстинкта больше, чем от разума. Может быть, люди плохие (рисуют теперь чекистов черными красками)? Нет, люди были не хуже, не лучше, чем все.
Я иногда жалел: ох, если бы я покривил душой, засудил этих людей! Все было бы хорошо. Фаина. Генерал (я его любил). И т. д.
Идти против течения. Тяжело. Может быть, и повесть назвать: против течения?