Владимир Першанин - «Смертное поле». «Окопная правда» Великой Отечественной
— Почему временно? Мне кажется, из тебя хороший помощник комбату получится. Или опять в окопы рвешься?
— Чего туда рваться? — глянул в лицо Дунаеву лейтенант Герасимов. — Только на должность адъютанта и без меня желающих хватает. Отдохну недельку-другую, а там, глядишь, чьего-то сынка пришлют. А меня снова на взвод.
— Зовут тебя как?
— Иван, — коротко ответил лейтенант.
— Да садись ты, Иван, — поморщился майор. — Воюешь давно?
— С марта сорок третьего.
Про семью и остальное Дунаев спрашивать лейтенанта не стал. Только буркнул что-то вроде, мол, в штабах не отдыхают, а служат. Я чувствовал симпатию к этому лейтенанту, лет на семь моложе меня. Хотя я тоже считался «штабным», но, по сути, был обычной рабочей лошадью, которую пихали во все дырки. По крайней мере, хоть старшего лейтенанта присвоили. Кто пошустрее, прыгнули уже выше и орденами обвешались. В штабах вопросы наград проще решаются. Дружишь с начальством или кадровиками, принесешь им с передовой трофейный «парабеллум», часы, угостишь пару раз водкой с хорошей закуской — можно разговор насчет ордена заводить. У меня с этим делом не густо было, а многие сверкали к сорок четвертому году целым иконостасом. Конечно, Иван-взводный рано или поздно орден получит, но чаще бывает поздно. Не доживают. Поэтому я воспринимал лейтенанта дружески. Как это нередко бывает, когда группу возглавляет решительный, но не знающий местности начальник, мы вляпались в неприятную ситуацию. Нет, на этот раз обошлось без обстрела тяжелыми снарядами и ныряния в ледяную воду. Но примерно в полдень мы вышли на горбатую гриву посреди разлившегося озера-болота. Лейтенант пытался доказать Дунаеву, что мы слишком углубились в сторону немецких позиций, но майор отмахнулся.
А дальше получилось вот что. На этой гриве, поросшей осинами, березами, кустарником, успевшими выпустить первые листья, мы столкнулись с немцами. Не в лоб. Иначе бы они нашу пятерку покрошили в момент. Мы их заметили в бинокль. Небольшой вездеход-амфибия, станковый пулемет в окопе. Мы заметили этот пост с расстояния метров ста двадцати. Хорошо, что не успели вымахнуть на открытую поляну. Немцы нас пока не видели. Но я не сомневался, что увидят, а скорее почувствуют.
Не я первый обратил внимание, что на войне человеческие чувства обостряются. Зрение, слух, даже какое-то шестое чувство появляется. Кто-то веткой хрустнет, кто-то кашлянет в пилотку — и все. Пулемет на амфибии, пулемет в окопе. От нас через пять минут ничего не останется.
Немцев было человек восемь. Самое разумное было потихоньку отходить. Но немец (видимо, старший), взобравшись на вездеход, внимательно разглядывал озеро-болото, гриву и в любую секунду мог узреть нашу пятерку. Удивительно, что мы смогли подойти так близко незамеченными. Оставалось ждать. Вооружены мы были неплохо. У всех, кроме майора Дунаева, автоматы, по несколько запасных дисков или магазинов. У сержанта — три «лимонки», у нас с лейтенантом — по две. Дунаев и старлей-топограф гранаты с собой не взяли. Впрочем, в этот час это не имело значения. На сто двадцать метров гранату не бросишь, а два пулемета выметут в нашем крошечном леске все подчистую. И наверняка фрицы постараются взять кого-то живьем. Оставалось только ждать. Наблюдать за немцами в бинокль Дунаев запретил. Взял это на себя. Я лежал, как более опытный, рядом с ним.
— Слушай, Анатолий, — снизошел он до имени. — В плен попасть не должен никто. Если кого ранят, ты знаешь, что делать. Эти сволочи пытать умеют.
Я молча кивнул. В такой ситуации любыми способами выбивают показания и немцы и наши. Майор сложил все карты и документы в свою полевую сумку и отобрал у меня одну «лимонку». Уничтожить в случае необходимости. Я знал, что гранатой документы не уничтожишь. Их просто разорвет на части, которые можно восстановить. Впрочем, советских документов у немцев хватало, а карты не представляли особой ценности. Наши позиции на них обозначены не были. А личные документы после смерти мало что могли рассказать. Ну, вышли русские офицеры на рекогносцировку. Обычная работа. Только проделали они ее тяп-ляп и попались.
Мне стало не по себе. Ждать надо было до ночи, а потом вся надежда оставалась на лейтенанта. Сумеет ли он вывести нас. Кроме того, беспокоило то, что, плутая по островкам сухой земли, мы вышли на немецкий пост с северо-запада. Значит, возвращаться надо мимо них. Или отступать на запад, все глубже в немецкий тыл. От напряжения у меня разболелась голова и, что хуже всего, подступил кашель. Я давился, зажимая рот рукавом. Из глаз текли от напряжения слезы, а изо рта слюна. Я почти задыхался, но кашлянуть означало то же самое, что выстрелить себе в висок из пистолета. А заодно и остальным. Перетерпел. Аж дурно стало. Приступ наконец прошел, и я долго не мог отдышаться. Дунаев посматривал на меня с заметной тревогой, даже с испугом. Взял с собой чахоточного, который всех погубит. Потом майор успокоился и даже похлопал меня по плечу. Молодец, мол. Сумел сдержаться.
Пока лежали под носом у немцев, я много чего вспомнил. И с родителями попрощаться успел, и все варианты спасения перебрал. Если днем начнем отходить, грива полукругом идет, а это значит, метров пятьсот мы под огнем будем. Шансов выйти — ноль целых, хрен десятых. А что до вечера сумеем в крошечном лесном островке незамеченными пролежать, в этом я очень сомневался.
Судьба есть. И жизнью зачастую управляет случайность. Высоко в небе прошли на запад две пары наших истребителей. Экипаж амфибии засуетился, и вскоре машина уехала. Спасибо хоть, что не мимо нас прошла. Немцев осталось четверо. Почти равные силы, если не считать их станкового пулемета «Зброевка-Брно». С одной стороны, можем и бой принять, а с другой — с чего начинать? Лезть в лоб на пулемет или пытаться ползти через гриву?
Оставшись без начальства, фрицы вылезли из окопа. Один зашагал в нашу сторону. Без оружия, без каски. Помочился, не доходя до леска, потянулся и не спеша вернулся к траншее.
Костерок у них задымил. Крошечный, почти бездымный. Еду готовили. Но фрицы беспечными никогда не были. Пулеметчик наготове сидел. Только шевельнись, и полетят в нашу сторону пули. Допустим, снимем мы его и даже успеем еще одного достать. Оставшиеся двое за пулемет встанут. Да что там двое! Одного достаточно. Металл у «Зброевки» качественный, ствол толстый, ребристый. Пуль шестьсот без перегрева свободно выпустит, если не всю тысячу. Выкосит наш лесок, травы не останется. Очень мало шансов этот пост уничтожить. Не зря они на бугорке позицию оборудовали, а перед ними сто с лишним метров открытого пространства. Пожалуй, имеется только один выход — ночью к траншее подобраться.
Только майские ночи в здешних краях мало чем от обычного дня отличаются. Белые ночи. Сумерки сгустятся, и все. Чем больше времени проходило, тем отчетливее я понимал, что без боя не обойдемся. А тут еще один немец, но уже с карабином на плече, вплотную к деревьям подошел. Повозился, подобрал несколько веток для костра. Я даже дышать перестал. Сейчас заметит! Не заметил. А я подумал, если еще раз кто-то к нам двинет, надо стрелять. Одного мы наверняка уложим, а остальных в четыре автомата очередями прижмем — и броском вперед. Свои соображения я шепотом изложил майору. По команде Дунаева к нам присоединился лейтенант Герасимов. Старлей Борис и сержант лежали в десяти шагах позади. Дунаев напомнил мне насчет раненых, которые не должны попасть в плен, а я, ощупав рукава бушлата, убедился, что они промокли насквозь. Как и брюки. Не заметил, когда ледяной влагой пропитался. Чего удивительного? Ладонью ковырнешь, ямка наполняется болотной жижей.
Мы все лежали наготове. Предохранители сняты. От напряжения сводило судорогой пальцы. Больше всего я боялся нажать случайно на спусковой крючок. Еще через час в нашу сторону двинулись сразу двое солдат. Может, за хворостом или по нужде. Солнце скатилось к горизонту, похолодало. Оба были в теплых камуфляжных куртках, один нес через плечо автомат. Что у второго было, я не разглядел, кажется, кобура на поясе. Как все повернулось бы, не знаю. Но к нам полз топограф, у которого не выдержали нервы. Да и мы, выбирая цель, поневоле делали какие-то движения.
Немцы что-то почувствовали и остановились, не доходя до нас метров тридцать. Вряд ли они думали, что под носом у них несколько часов сидят пятеро русских, но солдатская интуиция и осторожность сработали. Один снял с плеча автомат, а второй что-то крикнул своим, оставшимся на позиции. Пулеметчик скользнул в окоп, а другой немец, положив на колени автомат, остался сидеть на бруствере, глядя в нашу сторону. Это не был сигнал тревоги. Обычная настороженность, которая возникает и от возни уток на воде, и от шума летящего вдалеке самолета. Так или иначе, но медлить было нельзя.
Дунаев и я открыли огонь по стоявшим на поляне немцам, а взводный Герасимов — по тем двоим, в окопе. Все происходило одновременно, трудно было понять последовательность. У меня был немецкий автомат МП-40 с откидным прикладом. Мы с Дунаевым свалили обоих немцев первыми же очередями. Герасимов, кажется, зацепил пулеметчика. Сидевший на бруствере немец скатился вниз. Возможно, он тоже был ранен. Позади, хрустя сушняком, к нам бежали топограф и сержант. Сейчас мы кинемся все впятером и добьем тех двоих в окопе.
