Людмила Никольская - Должна остаться живой
Наталья Васильевна крепко призадумалась.
— Мамочка, можно он моим братом будет? Я буду его нянчить… сама. Я буду кормить, пелёнки… ну… грязные эти стирать… я сумею…
— Мы не имеем на него прав. Ладно, разберёмся, пусть пока побудет у нас. Не нести же его обратно к покойнице… К тебе приходила бабушка Фридриха. Говорит, пропал он, не ночевал дома три дня. И ты добегаешься, неслух! Чтоб носа не высовывала, понятно?
От неожиданности Майя села. Как — пропал? Он же на фронт убежал с патронами и с её фонариком… И вовсе он не хулиган, жаль, что у него жёлтые глаза и на носу много веснушек ростом с муху.
Она думала и глядела, как её мама качает головой и пеленает Юру.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
— Кто там? Ты, Фриденька?
— Откройте, пожалуйста. Это я.
— Кто «я»?
Упал засов, щёлкнул замок, дверь квартиры приоткрылась. На лице Фридькиной бабушки тревожный вопрос. Под её взглядом Майя оробела, съёжилась, хотя вины никакой за собой не чувствовала. Фридькина бабушка отвела устало взгляд, разочарованно сказала:
— Это ты. А я думала, что дитятко моё заявилось. Где он?
— Где он? Нет, я хотела спросить, он не приходил три дня?
— Стало быть, не знаешь? А зачем пришла? Подскажи, где мне его искать. Покой потеряла от безвестности, чует сердце недоброе …
В её глазах печаль и застоявшаяся свинцовая усталость. Она вытирает ладонью слезящиеся глаза, руки нервно теребят конец шали. Вдруг она встрепенулась.
— А может, негодник к матери сбежал. На завод. — И снова засомневалась: — Так вернуться пора, время военное. Слыхано ли дело, не ночевать дома. Что он, подзаборник? Никогда такого не случалось. Взял и исчез. Спаси и сохрани его, господи!
Её тревожная убедительность словно подстегнула Майю.
— Не бойтесь. Может, он на фронт сбежал. Он туда давно собирался. Правда, осенью…
Тут она вспомнила про чёрный подвал и замолчала.
— Какой фронт? Что ты выдумываешь? Ракеты не ты ли с ним искала? И фонарик… Девочка, а по подвалам бегаешь. Может быть, и на фронт ты его подбила?
— В подвал мы ходили за конфетами. Мы разве знали, что там лежит?
Она защищалась. Заплаканные водянистые глаза бабушки недоверчиво и недобро разглядывали её.
— Я сама не знаю, где он так долго. Он самой мне нужен. Я подумала, не на фронт ли он сбежал с Валькой Лещёвым. Они давно собирались…
И со всё возрастающей надеждой, убеждая Фридькину бабушку, а заодно и себя, продолжала:
— Осенью он хотел мстить за убитого отца. А сейчас до фронта можно и пешком дойти. Правда, мальчишек и сейчас ловят, но вы не беспокойтесь. Его вернут обязательно. А может, он в подвале ловит ракетчика. Их сейчас в городе много. Но почему без меня? Он обещал зайти за мной.
Фридькина бабушка закричала:
— Какой фронт? Какой ракетчик? Ты в своём уме?
Майя кивнула. Ну, сколько можно её об этом спрашивать!
— Это ты подговорила, негодница! Отец убитый, мать с завода не выходит. Сказывай, где живёт этот твой Валька Лещёв?
— Он не мой, — сухо поправила Майя всполошившуюся старушку. — Он тоже… — И замолчала.
— Говори, где живёт этот Валька. И твоя мама на тебя жаловалась: шастаешь где-то целыми днями. А ещё девочка!
Фридькина бабушка негодующе облизывает губы, глядит на Майю в упор. Майя затараторила.
— На проспекте Газа. Угловой дом над магазином. На втором, а может, на третьем этаже. Окна на улицу. Он мыльные пузыри на прохожих любил пускать… Да вы не бойтесь, найдёте. Его все в доме знают!
— Хорош гусь, если все в доме его знают!
Фридькина бабушка встрепенулась, заторопилась, и дверь перед Майей захлопнулась.
На чёрной лестнице Майя остановилась возле подвала, длинным проникновенным взглядом уставилась на дверь. Но дверь не прозрачная, сквозь неё не очень-то проникнешь. Она приложила к замочной скважине ухо, терпеливо слушала. Но из чёрного подвала не доносилось ни звука. Если бы Фридька ловил там диверсанта, сколько было бы шума, что творилось бы там!
А вдруг Фридька умирает, искусанный крысами или тяжело раненный ракетчиком? Разве немецкие шпионы знают пощаду? А крысы, каждая ростом с кошку!
Она содрогнулась от омерзения, представив крысью морду.
— Он удрал на фронт, — громко сказала себе Майя. — Его совсем скоро вернут домой.
Продрогнув, она заторопилась домой.
Наталья Васильевна с Толей разговаривали. Прикрытый беличьей шубкой, поперёк кровати спал Юрик. В комнате топилась печурка, вкусно пахло кислыми щами.
Майя зорко глянула на родных.
— Поговори с ней, как старший брат: меня она слушать перестала, — укоризненно поглядев на Майю, сказала мама и принялась за вязание.
— Как средний брат, — поправила Майя. — Старший брат — Валентин, бьёт фашистов на Карельском фронте.
Она разделась и сразу почувствовала себя маленькой и очень усталой. Поглядела на брата беззащитно.
— Откуда всё это? Таскает и таскает. Не знаешь, что за это бывает по законам военного времени? — начал монотонно и размеренно Толя и поглядел на маму.
И Майя взглянула на неё.
Мама молча вязала, не глядя на детей. Толя говорил, и каждое его слово чётко влетало и сразу зацеплялось за разбухшие мысли девочки. Майя тоскливо поглядывала на маму, брата, на стол. Там стояли пакетик с мукой, начатая банка со сгущёнкой. И лежали веером разложенные хлебные карточки. И её найденная тоже была там, но лежала поодаль. А хлеб сегодня она выкупить по ней так и не успела.
Странно, что мука и сгущёнка уже не вызывали неукротимого желания есть. Ей стало холодно в тёплой комнате, она ёжилась под взглядом Толи. Затем мысли стали вязкими, потекли, как патока, медленно и лениво. Потом вовсе исчезли.
Она оглянулась на пальто, без дела висевшее на стуле, но взять не решилась, боялась рассердить Толю, и так глядевшего на неё в упор.
— Что молчишь?
Она пожала плечами.
— Где всё взяла?
И Толя подбородком указал на кровать и на стол.
Майя сосредоточенно глядела, мысли всё не появлялись.
— Вот ненормальная, будто не знает, что за это бывает…
Ненормальная — значит не в своём уме. Что они все, сговорились?
— Говори, Майя, — попросила Наталья Васильевна тихо. — Мы должны всё знать.
— Всё само собой.
— Не понял!
— Меня дворник мог узнать. Он вор. А Юрик мог простудиться, он же был раздетый и мокрый… Я случайно карточки нашла. Их и дворник с мужчиной в бурках искали. Я совсем не воровала. Я искала, чем меня старушка угостить хотела… Все только ругают, чуть ведром по голове не убивают!
Тут её словно прорвало. А потом она заплакала, и чем больше она плакала, тем больше ей хотелось плакать. А может быть, страшное было позади, и она не могла выносить свалившиеся на её плечи передряги.
— Перестань. Москва слезам не верит.
— Фридька пропал, — плакала громче Майя. — Взял и пропал. А мы с ним хотели в подвале ловить ракетчика. Взял и сбежал на фронт.
— Господи, на фронт, ловить ракетчика! — охнула Наталья Васильевна и отставила вязанье.
Толя умно наморщил лоб и красиво взмахнул ресницами, и Майя, увидев это, опять пожалела, что у неё такой красоты нет.
— На фронт бегали?
— Мы не знали, что на трамвайном кольце уже начинался фронт. Мы же за картошкой…
Её ещё долго обо всём расспрашивали. Она отвечала на вопросы, пожимала плечами, устало кивала головой. И раздумывала.
Она стала замечать в себе непонятную лень. Было неприятно подниматься по лестнице, в коленях стали дрожать ноги. И спина стала ныть. Воды она старалась носить меньше чем по полведра. Смеяться и громко разговаривать уже не хотелось. Так бы и сидела кулёмой неповоротливой.
Она сердилась на себя за это непонятное, происходившее с ней.
На улице она внимательнее стала вглядываться в молчаливо бредущих прохожих. Неужели и она станет ходить усталая, от всего отдалённая. Будет бороться со снегом на дороге, словно это горы неприступные. Бороться с наледями, которых она раньше не замечала под ногами или шутя через них перепрыгивала.
Бросалась в глаза энергичная походка прохожего.
«Досыта ест, как лось бегает», — приходило на ум однажды сказанное Софьей Константиновной.
Это её тело от недостаточного питания становилось вялым и смирным. Но смерть она исключала. Жизнь должна быть у неё долгой, силы её неистощимы. Только вот пройдёт головокружение, исчезнет слабость, перестанет дрожать тело. И снова будет всё в порядке.
По-настоящему она испугалась только, когда несла Юрика. Тогда на четвёртом этаже её охватило такое безразличие и апатия, что она прислонилась к стене. Лестница помчалась в диком хороводе, а во рту накопилось столько вязкой, не глотающейся слюны, словно она съела паука.
Она вцепилась в Юрика. Казалось, не она держит малыша, а он, стена и пол все вместе держат её.
