Виталий Мелентьев - Варшавка
Теперь он уже рассеянно слушал задиристые рассуждения, не чувствуя вкуса, жевал тушенку с сухарями — заяц и хлеб кончились, а посылать за хлебом некого. Фельдшерица поднялась, поколдовала у печи, поставила чайник и, проходя мимо Зобова, мимоходом провела по его волосам, скользнула рукой по шее и плечам. У Басина заныло сердце — давно, очень давно он не знал такой ласки. С тех пор как родился первый ребенок, жене стало не до ласки, а потом война.
Комбат огляделся. Вкопанная в землю амбарушка отдавала благородной патиной, висели какие-то картинки, полочки с занавесками, и пахло не землей, а выстоянным деревом. И стол был не сколоченный из ящиков, а настоящий, на хороших ножках, сделанных умелым столяром. Да и сидел Басин не на нарах или скамье, а на табуретке На всем лежала та особая, вроде бы и чуть небрежная, по милая, веселая женская забота — там марлечка, здесь — расписная плошка… Басин остро позавидовал Зобову и сейчас же вспомнил Марию.
Ну, почему, почему одним везет, а другим — ни капельки? Почему Зобова любит в общем-то неплохая женщина, почему именно его, а не кого-нибудь другого — и помоложе, и покрасивее, и поумнее, наконец, просто посмелее — Зобов, ин все-таки… осторожный. Слишком осторожный.
Фельдшерица разлила остатки спирта и, затаенно посмеиваясь, словно подзадоривая, сказала:
— Ну, раз вы будете офицерами, так нужен и офицерский тост. Может быть, припомнит хоть кто-нибудь?
Она улыбалась, поглядывая вокруг своими веселыми и хитрыми глазищами, и, пожалуй, чаще всего на Басина. Она словно намекала на нечто ему известной, такое, отчего он может выглядеть смешным. И он вспомнил нужный тост:
— Что ж… Принимаю вызов и провозглашаю — за милых женщин!
— Отлично, товарищ капитан. Я всегда говорила моему недотепе Зобову, что в вас есть нечто… такое… — она повертела пальцами у оживленного лица. — Впрочем, это же говорили и другие женщины. Но ведь вы ничего не замечаете.
Серьезные разговоры угасли, стало весело и бездумно. Болтали, рассказывали старые анекдоты. Басин отрывочно думал: к чему эти ее намеки? Она, кажется, словно упрекала — ничего, дескать, ты не видишь. Фельдшерица живет с Марией, и не может быть, чтобы они не говорили о нас, мужиках. Не может быть… Женщины — все это говорят — о чем бы ни разговаривали, а на мужчин свернут…
Все темно-прекрасное и в то же время теперь прескверное, что долго копилось в нем, поднималось, легко завладевало им, и он, еще не понимая зачем, встал со словами: «Я на минутку…», пошел к избе Марии. Он шел все быстрее и дышал все загнанной, вошел решительно, но остановился на пороге.
Мария не спала. Она гадала — придет Костя или нет. К ней на кухню забегал Кислов и. сообщив, что к ним пришли артиллеристы, попросил чего-нибудь к ужину. Мария выдала несколько хороших луковиц, кусок сала и хлеба — все остальные припасы хранились у командира взвода. Она понимала Жилина: когда пришли гости, да еще после такого дела — при раздаче обеда об этой вылазке противотанкистов говорил весь батальон — он не может прийти к ней сразу. И тем не менее ей было необычайно грустно. После того горячечного вечера, ее исповеди и Костиного сочувствия, он стал ей еще дороже и ближе, хотелось постоянно быть возле него, возможно, даже помочь в чем-то, а она не может даже прийти к нему, потому что они должны скрываться. Хотя зачем скрываться, если и снайперы и артиллеристы знают о пей, да и прозорливые ребята из батальона тоже ведь видят? Даже Кривоножко, когда она приносила ему обед, осведомился с улыбочкой:
— Как полагаю, вы у нас уже не скучаете? Привыкли?
Когда в избе стукнула дверь, она решила, что пришел Костя, подалась было ему навстречу, но сразу уловила, что это не Костя, и, подняв глаза, увидела Басина.
Комбат закрыл дверь, прошел и сел рядом. Она не шевельнулась, потому что с ней произошло то, что было уже однажды, — она спорно окаменела.
— Послушай, ведь нельзя же так… Ты не подумай… Я, знаешь…
Она наизусть знала такие горячечные слова — ведь все время среди мужиков — и не слушала их. Но слова неожиданно иссякли. В мирной жизни Басин не отличался умением ухаживать. А загрубев на войне, он растерял а нужные слова и оправдание поступкам. Он примолк, не зная, куда девать набухшие руки, потом Басин ощутил ее каменность и отодвинулся и, как ему казалось, долго сидел так, ощущая всю нелепость и стыдность своего поведения. Стыд жег все сильней, он ощущал ее отторженность и безразличие. Он не выдержал и, сказав: «Извините», ушел.
Как всегда, он обошел передовую, потом долго сидел в землянке, отвечал на звонки дежурного по полку, а когда под утро позвонил командир полка и осведомился о положении на передовой, Басин сказал то, о чем он думал последнее время, но не решался сказать, — в эти тяжелые для него предутренние часы даже отказ, даже ругань командира были ему нужны, он мстил и самому себе.
— Товарищ подполковник, у меня все в порядке за исключением одного: надоело сидеть и ждать, когда фрицы начнут оттаивать.
— Постой, постой… На дворе оттепель — им мерзнуть вроде не сезон.
— Нет, серьезно! Сколько можно корпеть в земле? Пора и готовиться.
— Вот что, капитан, когда и К чему готовиться — нам укажут. А пока делай свое дело.
— Вот я и собираюсь делать свое дело — начну готовить людей к наступлению.
Командир полка помолчал и резко ответил:
— Разговор не телефонный. Завтра в полдень явись, и я с тобой поговорю. У меня все.
Басин усмехнулся — вот и нарвался на неприятность. Добился. Но, как ни странно, ему стало легко — болью вышибал боль. Хотелось пить, а в котелке не осталось холодного чая. Постоянного связного он так и не подобрал, а посылать на кухню телефониста не хотелось: Басин не любил отрывать людей от их прямого дела. И он поднялся и пошел на кухню, зная, что если встретит Марию, то извинится перед ней…
Из кухонной землянки слышался звон металла. Толкнув дверь, Басин увидел Кислова. а уж потом повара. Мгновенно вспомнились зобовские слова о нетеряющихся снайперах, вспомнилось, что однажды он уже гонял Кислова из этой землянки, и сразу решил, что в его ночном позоре виноват и этот странный парень, на защиту которого он встал в первый день своего пребывания в батальоне. Ведь вот как иногда мстит жизнь — Басин спасал Кислова, а —.Кислов перешел ему дорогу.
Боль, внезапная ревность перехватили дыхание, и он готов был натворить что-нибудь очень плохое, но великий дипломат повар увидел раздувающиеся ноздри комбата и залепетал:
— Вот, товарищ капитан, противень делаем. Для пассировки. А то сковородка одна — Мария не управляется.
Тут только комбат увидел, что на краю стола лежал лист железа, а Кислов держит в руках деревянный молоток — киянку. Басин кивнул и спросил у повара:
— Холодный чай разыщешь?
— А может, подогреть?
Басин кивнул, присел и уставился на Кислова. Тот крутил киянку, не зная, можно ли продолжить работу. Он показался Басину достойным соперником — с правильными чертами лица, темно-русый, с мягкими серыми глазами. Впрочем, в свете чадящей лампы-гильзы цвета не разглядишь — может, глаза и голубые.
«Что ж, — вздохнул про себя Басин, — свято место и в самом деле пусто не бывает. Пока я собирался, он и… протиснулся».
От этой мысли стало поспокойней, но неприязнь к Кислову не ушла, и он недобро спросил:
— Значит, помогаете… поварихе? — назвать Марию по имени он не смог. И мысли о ней и имя ее стали для него тайными.
— Надо, товарищ капитан… — вздохнул Кислов, и лицо его стало строгим, озабоченным. — Трудно ей здесь. Ведь с утра до ночи на ногах, от плиты жаром, от двери холодом. — Он доверительно, как на сообщника, посмотрел на капитана. — Вообще, женщине на передовой… делать нечего.
— Это ж почему?
— Одно, что ей трудно, — ни постираться, ни себя обиходить: мужик, он и есть мужик: в случае чего и перебьется. Второе, организм у них не тот, он мягче, податливей.
Застудится, надорвется, особенно если нервы сорвет — на всю жизнь калека. А не калека, так потом дети расплатятся. И третье — себя соблюдать ей тяжело. Ведь нет прохода, кругом же наш. брат. и все — голодный.
— И вы тоже? — говорить Кислову «ты» капитан не мог — он всегда уважал противников и соперников.
— Я — другое дело… — потупился Кислов.
— Это ж почему? — насторожился Басин. Особой откровенности от Кислова он, конечно, не ждал, но как и чем будет оправдываться этот пройдоха, ему было интересно.
Никому другому Кислов не сказал бы то, что сказал, но перед Басиным он не мог ни скрытничать, ни тем более лгать. Басин для Кислова был первым и главным человеком среди всех остальных — он помнил поведение комбата, помнил, как он поддержал и тем спас Кислова, он видел, как живет комбат…
— Я жену… очень люблю, — сказал Кислов застенчиво. — И до ней всех женщин меряю, — Басин не понял его, и Кислов разъяснил:
