Лариса Захарова - Сиамские близнецы
«Только этого не хватало», — расстроился Дорн. Впрочем, с Боу не грех повидаться, если брать по крупному счету. Этому человеку Дорн обязан жизнью. Каков он теперь, этот крестьянский сын? Гауптштурмфюрер…
— Я прошелся по старым местам… В «Тюльпане» — тьфу… Не ходи туда. Это не кабаре, а… — Дост выругался. — Превратился в паршивую забегаловку…
— «Тюльпан» таким и был, — усмехнулся Дорн. — Это ты слегка пообтесался…
— И все благодаря тебе, только благодаря тебе, дорогой ты мой Роберт…
Дост споткнулся, с трудом удерживая равновесие, и Дорну пришлось взять его под руку.
— Я сегодня был в том ресторане… Помнишь? У Бранденбургских ворот? Там мы еще с твоим дядькой из Пиллау… И Карлом… И с Максом… Слушай, давай туда сейчас сходим, а к вечеру, к приходу Макса, вернемся… Там так хорошо… А какая кухня!
— Тебя туда не пустят, ты слишком пьян, — Дорну опять пришлось поддержать Фрица.
— Ну и что? Я там Новый год встречал, меня там запомнили… Я тебе говорил, с кем я встречал Новый год? С Евой Тиссен… Но она — все… Порядочная фрау… Я нашел тот магазинчик, но она там больше не работает. — Дорн прибавил шагу, чтобы не позориться на улице с этим непотребным пьяницей при мундире и кресте. Дост едва поспевал за ним. — Все. Получила брачную премию, и теперь ей можно три года не работать, только детей рожать для нации. Говорят, уехала в Заксенхаузен. Там ее супруг… шарфюрер, надзирателем. А за ней, интересно, он тоже надзирает? Как ты думаешь, она рассказала ему, чем занималась прежде?
Дорн достал ключ, открыл подъезд и торопливо затолкал туда Доста — лишь бы хозяйка не увидела, какого гостя он ведет к себе. Хозяйка крайне дорожит респектабельностью своего дома.
Дост как был в пыльном кителе с новеньким крестом, так и завалился на тахту. Дорн посмотрел на него и подумал, что нет, не пообтесался рыжий Фриц, налет лондонского лоска мгновенно сошел с него, стоило лишь оказаться в привычной берлинской обстановке, тут же всплыли старые замашки, когда вечер без изрядной дозы шнапса им с Хорстом Весселем казался пропавшим.
Дорн оставил спящего Фрица, пошел на кухню вскипятить воду для кофе и принялся просматривать купленные в парковом киоске газеты и журналы. Первое, что бросилось в глаза, — немецкие газеты либо обходили молчанием важные международные вопросы, либо подавали их как события незначительные для жизни германской нации. «Что же тогда значительно? — спросил себя Дорн, открывая очередную газету. — Так… Трудовой фронт кичится ликвидацией безработицы. Конечно, массам не объясняют, что пик мирового экономического кризиса уже миновал, и только поэтому безработица достигла обычного в условиях буржуазного государства уровня. К тому же молодежь распределена по трудовым лагерям, не пополняет списка безработных. "Выравнивание" заработной платы… Неужели не понятно, что "выравнивание", по существу, обернулось повсеместным снижением заработков? "Евреи — национальное несчастье Германии! Они захватили капитал, принадлежащий немцам!" — вот так и отвлекается неискушенный в политике средний трудяга от мысли, что за его счет богатеют юнкеры, банкиры и промышленники. А еврейские погромы — прекрасная тренировка для будущего физического уничтожения других народов, для захвата их собственности по "праву расы господ". "Кто-то считает социализм самым прогрессивным строем? Действительно… Но разве у нас не социализм? У нас самый действенный, самый продуманный немецкий социализм — национал-социализм. Если пока некоторым слоям нашего общества плохо живется, так ведь причина лежит на поверхности: велика плотность населения, не хватает территории и природных богатств, необходимо получить для каждого немца много воздуха и много земли — просто так никто не отдаст, придется забирать силой" — вот какова доктрина, вот каковы пропагандистские приемы… Кто разобьет это людоедское словоблудие? Кому удастся это? В страшных условиях тоталитаризма, когда любое возражение карается смертью?» — спрашивал себя Дорн и не находил ответа.
Раздался звонок в дверь. Вполне корректный звонок. Дорн решил, что это заглянула домовладелица. Макс Боу, помнится, звонки игнорировал, по деревенской привычке стучал в дверь сапогом. Но это был именно Макс Боу. Дорн с трудом узнал в толстом, крепком гауптштурмфюрере прежнего добродушного сельского парня. В руках Макса красовалась увитая стеклянной лозой фирменная бутылка шампанского «Иоахим Риббентроп».
Боу держался степенно, солидно, ел аккуратно, мало, разборчиво, шампанское пригубливал из приличия. От коньяка, выставленного Дорном, отказался вообще.
Дост с удивлением смотрел на него:
— Макс, печень? — спросил озабоченно.
Боу усмехнулся:
— Пока здоров. Но… Перегрузки по службе огромные. Если еще и закладывать… Берегу силы. И Анна, жена, не в претензии, — ответил Боу, размышляя над тем, за что это Дорну присвоен чин, который он сам, при его-то нагрузках, носит уже второй год, и перспектива повышения пока не просматривается.
— Значит, ты женат, — с улыбкой сказал Дорн. — Мы же ничего о тебе не знаем, с тех пор как…
Боу кивнул и посмотрел многозначительно, он явно не хотел вспоминать ту их последнюю встречу в 1934 году, когда Макс Боу, тогда шарфюрер СС, тайно оставил в автобусе, помог бежать привезенному на расстрел Роберту Дорну исключительно из старых товарищеских чувств, ведь служили же вместе в отряде Хорста Весселя. Сейчас преуспевающий гауптштурмфюрер СС Макс Боу не только не хотел ничего вспоминать, но явно опасался, как бы об этом не узнал Фриц.
— Да, женился, — поспешно ответил Боу. — Тесть человек самостоятельный. Хозяин наследственного двора, двенадцать с половиной гектаров у него. Анна — старшая дочь, получит весь двор в наследство. Фюрер же запретил делить крупные крестьянские хозяйства между детьми. Все пойдет Анне. А я к тому времени, — Макс выразительно подмигнул, — в отставку выйду, где-нибудь в Крыму или на Украине куплю поместье, летом — там, зимой — здесь… Такие вот перспективы. Ради того и живу, — Дорн похолодел: об Украине как о Бремене? Уже? Не рано ли? Не слишком ли смело?
— А мать Анны знахарка, — пояснил Боу дальше. — Недавно диплом получила.
Фриц рассмеялся:
— Не поздновато ли учиться твоей тещеньке?
Боу ответил невозмутимо:
— Она всю жизнь лечит. Просто теперь для врачей-самоучек введены специальные дипломы. Коль человек чувствует в себе призвание к лечению природой, его надо поощрять. И фюрер поощряет. А зачем таким людям высшее образование? Наукой с толку сбиваться?
Фриц все смеялся:
— А вот наш Роберт так не считает. В Лондоне в экономическую школу пристроился. Платит за учебу. И правильно, случись чего… Один я… Плакали мои три года на юридическом факультете. Все забыл. И что я буду делать, если напортачу, Лей со службы прогонит?
— Напрасно волнуешься, — покровительственно отозвался Боу, — в вермахт пойдешь. Звания-то не лишат. Так в армии сразу майора получишь. Тем более ты награжден крестом. — Боу всегда отличала практическая сметка. — А что юридический ты бросил, ну и ладно. Законы теперь все новые, ты их не учил, а потом… — он выразительно махнул рукой, — от интеллигенции весь вред. Ей богу! Когда я слышу слово «интеллигент», у меня палец сам к спусковому крючку тянется… Сейчас с попами мучаюсь, — Боу сокрушенно вздохнул.
— С попами? — Дост с трудом оторвался от бокала. — Они-то чего тебе?…
— Вот тоже! — Макс заговорил о более его волнующем. — Уехал в Дюссельдорф, ну, по делу попов, и на тебе — жена на Трудовом фронте. Стоило отлучиться — и пожалуйста… Она же молодая, двадцати нет, а всех, кому нет двадцати, кто не получал брачную премию, гребут. Но ведь какая ей могла быть брачная премия, я ж ее не от станка взял — от мамы с папой… Пошел, разобрался, даже не извинились, свиньи… Работаешь, работаешь, а тебе такой кукиш…
— Зачем ты ездил в Дюссельдорф, Макс? — спросил Дорн. — Давно не был дома, все интересно. Расскажи.
— А ты давай возвращайся, нечего служить шведскому империализму. Закрывай лесопилку, будем тут дело ставить. А что? Та же лесопилка… Ты, я, тесть…
— Да видишь ли, Макс, ведь мы с Фрицем в командировке. Только в Лондоне, а не в Дюссельдорфе, — ответил Дорн.
Боу покосился на Доста. Вот тоска! Дост — разгильдяй, выпивоха, а крест получил. За что? За легкую жизнь за границей. Посмотрел бы он, как с людей кожу сдирают, как их кипятком обваривают, как бабам и подросткам головы рубят, тоже бы пить бросил, чтобы по пьянке лишнего не брякнуть или не рассопливиться. Ведь страшно это, особенно без привычки, на первых порах. В том же Дюссельдорфе…
— В Дюссельдорфе бастуют, — нехотя ответил Боу. — Вот и приходится нам не по Лондону гулять, а по… Гм… Двести тысяч одних листовок… Мои солдаты их прямо в огонь! Вместе с распространителями.
