Николай Равич - Молодость века
Чтобы подготовить побег, мы должны были хотя бы раз побывать в городе, и это нам удалось под предлогом необходимости продать вещи. В связи с нашими планами они были нам не нужны, так как мы все равно не смогли бы их захватить с собой. За взятку в сопровождении унтер-офицера мы прошли в город, и пока я угощал в ресторане сержанта, Ордынский успел сделать то, что нужно. Было два способа бежать. Арестованные проходили за пищей в подвальный этаж через двор, где часовой охранял выход на улицу. Подкупив часового заранее, можно было с наступлением темноты выскользнуть наружу. Но этот план по многим причинам не годился. Второй казался вернее. Нас известили, что в определенный день в нижнем этаже здания остановится воинская команда во главе с офицером, который везет обмундирование в Вильно. Если выйти на шоссе, идущее вдоль стены железнодорожного пути, то шагах в тридцати, слева от нашего здания, находилась калитка. За калиткой, по ту сторону полотна, нас должен был ждать офицер с несколькими конвоирами и, поместив в одном из вагонов с обмундированием, довезти до Вильно. Но как выйти из здания на улицу? Проволочные заграждения были расположены вокруг дома с трех сторон; четвертая, обращенная прямо к шоссе, охранялась лишь одним часовым, медленно ходившим вокруг дома. Надо было улучить момент, выпрыгнуть из окна второго этажа и дойти до калитки.
Как и было условлено, в восемь часов вечера назначенного дня мы открыли окно и, подготовив связанный из простыней длинный жгут, стали следить, когда часовой завернет за угол. Бежать должны были четверо: я, Ордынский, Ясикевич и Лианович. Оставшимся товарищам надлежало закрыть за нами окно. Опустившись на жгуте почти до уровня первого этажа, я оттолкнулся ногами от стены и прыгнул в высокий мягкий сугроб. Прыжок был хорошо рассчитан, и, даже не поскользнувшись, я пошел дальше по середине шоссе. Ордынский двинулся по тротуару, примыкавшему к стенам домов и скрытому в их тени.
При организации побега трудно предусмотреть все случайности.
Мы упустили психологический момент, не подумав о том, что арестованные, видя нас свободно идущими по улице, захотят последовать нашему примеру. Это так и случилось. Вслед за нами выпрыгнуло еще человек пятнадцать, которые мгновенно растаяли в темноте. Среди них был один хромой еврей-портной. Прыгая, он ударил ногой в окно полуподвального этажа, почти занесенное снегом. Это было окно дежурного по комендатуре, фельдфебеля, забавлявшегося в это время с одной из арестованных. В одном белье и босой, он вскочил с кровати, глянул в окно и увидел бегущие в разных направлениях ноги.
Я уже видел калитку и шел к ней ускоренным шагом, но не решался бежать, чтобы не обратить на себя внимания редких прохожих. Вдруг сзади раздались крики: «Стой!» — и выстрелы. Впереди, как призрак, несся на лошади босоногий дежурный по комендатуре с револьвером в руках. За ним бежали унтер-офицеры и солдаты — кто с саблей, кто с ружьем. Уже просвистело несколько пуль. Бежать дальше было бессмысленно. Я остановился и стал ждать. Фельдфебель, осадив передо мной лошадь, кричал и ругался матерными словами. Единственный конный среди пеших, он чувствовал себя дико на лошади, то напирая на меня ее мордой, то вертясь в общей куче. Унтер-офицер с блинообразной каскеткой на голове очень хотел ударить меня в лицо. Несколько раз он подпрыгивал и взмахивал рукой, но я отворачивал голову, и он каждый раз давал маху. Тогда он выхватил багнет и ударил меня им. Его оттолкнули. Зато удары прикладами посыпались на меня со всех сторон. Кто-то кричал: «К стенке его, к стенке!» Их бесило мое спокойствие. Меня приставили к стене и вскинули ружья к плечу. Я не мог стоять и медленно оседал вниз. Грохнул выстрел. Пуля ударилась в стену несколькими дюймами выше моей головы, осыпав меня штукатуркой.
Меня поволокли назад в здание. Обыск, при котором все было разорвано в клочки, превратил мою одежду в лохмотья. Полуголого, меня втиснули в небольшой чулан, где можно было поместиться лишь на корточках. Дверь захлопнулась, и я остался в темноте, почти ничего не сознавая. Кровь сочилась из штыковой раны, но на душе было полнейшее равнодушие. Есть такой предел напряжения, за которым человек уже теряет способность реагировать на внешние воздействия — становится для них непроницаемым. Часы текли в сумраке и полузабытьи, из которого, наконец, меня вывел яркий свет. Солдатские руки вытащили меня из чулана и поставили перед судилищем. За длинным столом сидели десятка полтора офицеров. Начался допрос. На все вопросы я отвечал молчанием и только на один — о причинах побега сказал: «Бежал, потому что не хотел сидеть в тюрьме». И вот я снова втиснут в прежний закут, куда никогда не проникает свет. Удар по голове заставил меня встрепенуться.
Представьте себе нишу, почти сплошь заполненную человеческим телом. Но, поскольку это тело все же не спрессовано окончательно, в нише остается еще очень небольшое свободное пространство. Туда-то и упала буханка черствого черного хлеба. Вскоре затем снова открылась дверь, и меня повели, подгоняя прикладами, в верхнюю залу, где помещались все арестованные. Я увидел странное зрелище. Шел поголовный обыск. На полу валялись кучи изодранного в клочки белья и платья. В углу кого-то пороли, и человек этот кричал истошным голосом. Операция подходила к концу. Солдаты, в невиданной еще нами форме, как безумные, носились по зале. Меня схватили, ударили прикладом, отбросили в один конец залы, а оттуда — в другой. Игра в живой мяч… Потом всех нас выстроили и повели к вокзалу. Я был изумлен, увидев рядом с собой Ордынского. Оказалось, что при побеге, видя меня пойманным, он вернулся, незаметно проскользнул во двор и присоединился к арестованным, шедшим за ужином. Он не хотел оставить меня одного в неволе. На вокзале фельдфебель пересыльного пункта подошел к нам и, приставив громадный кулак к носу Ордынского, сказал: «Я же видел, как ты тоже бежал. Но у него денег нет, стало быть, они у тебя. А ну, выкладывай!» И, не дожидаясь ответа, начал обыскивать. Отобрав деньги, он тут же пригласил нас выпить по рюмке водки за его, то есть за наш, счет, мотивируя это тем, что иначе после такой «обработки» я могу «издохнуть». Затем, сделав галантный жест и поблагодарив «за вознаграждение», исчез. Теперь мы ехали так: всего несколько человек в пустом товарном вагоне, сопровождаемые четырьмя конвойными.
ПО ДОРОГЕ В АВСТРИЙСКУЮ ПОЛЬШУ
Опять медленно тянулся поезд, останавливаясь на всех полустанках.
В Варшаве нас вели вечером по освещенным и заполненным гуляющими толпами улицам. Положение в столице было в то время очень напряженное — на почве продовольственного кризиса. Несмотря на окрики конвойных, отдельные прохожие расспрашивали нас, произнося слова сочувствия по нашему адресу, а то и попросту злобно ругая правительство. Тогда мы запели «Интернационал», надеясь на то, что в центре города конвойные не решатся начать избиение.
Нас привели в «Повонзки» — громадный, оборудованный немцами пересыльный пункт. Он был забит русскими военнопленными, большинство из которых были калеки, с искусственными руками и ногами. Германская революция освободила их из лагерей, и они стихийно пошли через Польшу к себе на родину. Но здесь они были задержаны специальными заслонами и загнаны в лагеря, а некоторые отправлены на принудительные работы.
Через несколько дней мы очутились на новом вокзале — Венском, ожидая поезда, идущего в Краков. Нам пришлось довольно долго стоять в дальнем углу громадного вокзала, разукрашенного цветами и заполненного нарядной толпой. Французские и английские офицеры, находившиеся в зале, растворялись в интернациональной толпе, которая преобладает на всех железнодорожных пунктах, связывающих центры Европы. Мимо дам, сопровождаемых камеристками, несшими большие картонки для шляп, мужчин, в котелках и бобровых шапках, провели партию арестованных и разместили в одном из задних товарных вагонов. Бесконечные сероватые поля сменялись правильно возделанными квадратами оттаявшей земли. Поезд все ускорял ход и наконец врезался в прозрачный колпак Краковского вокзала.
НОЕВ КОВЧЕГ
Кусок Европы отрезали и присоединили к другому куску — бывшей царской России. От этого он, однако, не потерял своего лица. Чиновники, в австрийских шапочках с лакированными черными козырьками, стояли у всех входов и выходов. Немецкой чистотой сияли перроны. Громадная вертящаяся вокзальная дверь выпустила нас на площадь одного из самых старинных городов Европы, сжатую домами готического стиля. Нас вели по аллее Вакха, с изумительными домиками по обеим сторонам. Здесь веками стояли кабачки, старенькие, увитые виноградными лозами, со статуэтками Вакха на фронтонах. Вывески сообщали прохожему о том, сколько лет и кто приготовлял наливку в этом доме, или просто содержали ласковое обращение к нему, вроде: «Зайди — и ты не уйдешь!» В конце аллеи, тянувшейся несколько километров, видны были пустыри пригорода и темное пятно на какой-то возвышенности. Оно оказалось проволочными заграждениями, окружавшими лагерь Дембью. Целый город, с многочисленными домами, улицами, площадями, служил местом заключения.
