Иван Поздняков - Пока бьется сердце
В полдень остановились в одном из таких городков, чтобы немного привести себя в порядок: сменить портянки, умыться, покушать, вздремнуть час-другой.
Дымятся походные кухни. В скверах и в городском парке бойцы располагаются на отдых. Брошена на молодую сочную траву видавшая виды шинель — и нет постели лучше. В дома не заходим. Зачем пугать немцев? Пусть они остаются наедине со своими думами и переживаниями, пусть смотрят из окон на людей в серых запыленных шинелях и делают для себя выводы.
Макс Винтер взволнован. Он подбегает к подполковнику Бойченкову, на лице его — не то радость, не то тревога.
— Товарищ подполковник, это — мой город! Здесь родился. Разрешите увидеть семью.
— Да кто же тебе запрещает? Иди…
Немец обводит взглядом собравшихся возле него солдат.
— Хочу познакомить вас с женой и маленькой Эльзой. О, Эльза не узнает меня! Она была совсем глупышкой, когда я уходил на фронт…
Человек десять бойцов охотно соглашаются сопровождать Максима. Идем тихими узкими улочками. На окраине города Винтер останавливается возле двухэтажного дома.
— Здесь! — торжественно произносит бывший немецкий солдат и первым бросается в черный провал подъезда.
Поднимаемся по скрипучим ступеням деревянной лестницы. Вот и второй этаж. Макс Винтер осторожно трогает ручку двери, и дверь легко распахивается.
Квартира пуста. Из небольшой квадратной комнаты с рыжими, выцветшими обоями, покрытыми пылью и паутиной, на нас дунуло сыростью, запахом пыли и мышей. На полу разбросано какое-то тряпье, кучи бумаг, валяется сломанный детский стул. Круглый стол, придвинутый к стене, завален битой посудой.
Макс Винтер, бледный и притихший, обходит комнату, зачем-то трогает на столе посуду, поднимает с пола детский стул, долго смотрит на него. Потом оборачивается к нам, виновато улыбается.
— Может быть, переехали…
— Ты, Максим, поспрашивай, — советует Беркут. — Есть же здесь соседи…
— Надо спросить, — соглашается Макс, по-прежнему, виновато улыбаясь.
Стучим в соседнюю квартиру. Нам открывает сухопарый высокий старик в жилете на заячьем меху. Он удивленно смотрит на Винтера, потом бросается к нему и заключает Макса в объятия.
— Макс! Макс!.. Откуда ты, каким ветром прибило тебя?..
Старик тихо всхлипывает. Руки его дрожат. Мелко дрожит и седая голова.
— Макс! Макс!.. — поминутно повторяет старик.
Сосед Винтера приглашает нас в квартиру. Здесь мы узнаем о печальной участи семьи нашего Максима. Ее забрало гестапо в ту зиму, когда Винтер перешел к нам. О жене и дочери Винтера с тех пор ничего неизвестно. Смотрю на побледневшее лицо Винтера, и в памяти всплывает блиндаж Бойченкова, разговор немецкого солдата с Кармелицким, готовность Винтера пойти на жертвы во имя борьбы с фашизмом. Вот они и жертвы.
В квартиру Курта Вильде — так отрекомендовался нам сухопарый старик — набилось много немцев. Это дряхлые или с физическими изъянами люди, которых пощадила даже тотальная мобилизация. Были здесь и молодые немцы с угодливыми улыбочками. Они раболепно заглядывали нам в глаза и повторяли: «Гитлер капут!»
Возвращаемся назад. Нас провожают Курт Вильде и пожилые немцы.
Степан Беркут кладет руку на плечо Винтера:
— Не падай духом, Максим, — тихо говорит он. — Не надо отчаиваться. Может, еще сыщешь жену и дочку
Винтер печально улыбнулся.
— Они никого не щадят, даже детей…
В городском парке возле походных кухонь выстроились в очередь немецкие дети. Мальчики и девочки. Изможденные лица, тонкие ножки, под глазами нездоровая синева. Стоят с солдатскими котелками немецкого образца, с бидончиками, фаянсовыми мисками, эмалированными кастрюлями. Чинно подходят к поварам, протягивают котелки и произносят: «Гитлер капут!»
Повара ловко разливают в подставляемую посуду жирный солдатский борщ.
Детей окружают бойцы. Угощают сахаром, консервами…
Подполковник Бойченков, узнав, что Макс Винтер семью не нашел и что она увезена гестаповцами, долго молчал, хмурился, затягивался табачным дымом. Затем круто повернулся к Максу Винтеру.
— Я только что разговаривал с начальником политотдела дивизии. Он согласен с тем, чтобы вы, Макс, остались в своем городе. Ведь вы уже дома. Плохо, конечно, что нет семьи, но друзья везде найдутся. Теперь решайте сами, как вам поступать.
Глаза Макса вспыхнули.
— Мне жаль расставаться с вами, — заговорил он, заметно волнуясь. — Я полюбил русских товарищей, многое понял. Хотел с вами пройти путь до Берлина. Но мне надо сразу строить новую Германию.
— Именно новую Германию, Макс! — подчеркнул Бойченков. — Такую Германию, которая не принесет миру беды.
— Тяжеловато тебе будет, Максим, — вмешался в разговор Степан Беркут. — Всех сразу не перевоспитаешь…
— Зато воспитаем их! — ответил Винтер, указывая рукой на детей, выстроившихся у походных кухонь. — И друзья у меня найдутся. Вот они!
Стоявшие рядом с Максом немцы одобрительно закивали головами.
Прощаемся с Максом. Ему несут консервы, куски шпига, сахар. Кто-то дал пару белья, новые салюта.
— Пригодится, Макс… Бери!
Откуда-то появилось байковое одеяло, чистые простыни.
— Принимай, Максим, на обзаведение хозяйством!
Винтер стоит растерявшийся, смущенный. Лишь хлопают за стеклами очков белесые ресницы.
— Спасибо, товарищи, — беспрерывно повторяет он, — спасибо, друзья! Но куда писать вам?
В руки Максима суют листки бумаги, на которых разными почерками написаны адреса: Москва, Рязань, Калуга, Свердловск…
— Пиши, Максим! Пиши, как новую Германию строишь! Трудно будет, обращайся за советом. Поможем добрым словом, одного не оставим.
— Будь счастлив, Максим!
— Не робей, Максим, ты же солдат!
— Под корень руби фашистскую сволочь!
— Не забывай нас!
Мы покидаем немецкий городок. Прощай, Максим! Хороший ты человек. Мы верим в тебя, знаем, что ты победишь!
Солнце уже не жжет, как в полдень. Идти легко. Встречный ветер бьет в лицо. Над немецкими полями звенит, разрастается вширь русская солдатская песня.
А на окраине городка мы долго еще видели в окружении пожилых немцев и детей Макса Винтера. Он на прощание махал нам пилоткой и что-то кричал.
На повороте
Впереди нас, на повороте шоссе, показалась длинная вереница людей, шагающих по обочине дороги. Мы поравнялись с ними. Это — освобожденные нашими войсками угнанные в фашистскую неволю русские, поляки, французы, чехи. Идут в каких-то грязных лохмотьях, худые, как скелеты. Восковые, небритые лица, запавшие глаза, давно не мытые и не причесанные головы. Руки в страшных язвах и кровоподтеках. Больно смотреть на согнутые спины.
Идут медленно, шаркая по пыли полуразвалившимися ботинками.
Мы невольно останавливаемся. Одариваем людей всем, что есть съестного в солдатском вещмешке.
К нам прорывается худющий старик. На нем женская кофточка, залатанная в нескольких местах грубо и неумело, засаленные вельветовые брюки неопределенного цвета, на ногах — истоптанные опорки. Голова старика подергивается, руки мелко и часто дрожат.
— Товарищи! Ребята, не узнаете меня?! — кричит старик, и слезы текут по его землистым щекам, седой длинной бороде.
— Степан Беркут! Николай Медведев! Вася Блинов! Разве не узнаете?
Мы обступаем старика.
— Это я! Борис Царин.
Старик беззвучно плачет. Но вот он перестает всхлипывать, сконфуженно и виновато улыбается, делает шаг назад. Только глаза и голос остались от того Бориса, которого мы немного недолюбливали. И теперь у каждого из нас шевельнулось в сердце сожаление, что когда-то мы питали неприязнь к этому человеку.
— Неужели это ты, Борис? Ты? — не верит Степан Беркут.
— Я, Степа, я! Собственной персоной Борис Царин…
Наш бывший сослуживец пробует улыбнуться, но захлебывается в приступе нервных рыданий. Голова его жалко и беспомощно подергивается, тело дрожит, как в лихорадке.
— Хватит, Борис! Не надо! — обращается к нему Василий Блинов и обнимает. — Не надо, Борис! Успокойся! Теперь скажи, как ты попал сюда, что случилось? Ведь мы тебя считали погибшим…
— Меня ранило, когда мы покидали Новгород. Упал без сознания, а когда очнулся, то понял, что я в плену.
Слова Царина больно бьют по сердцу. Припоминаю Кирилловский монастырь, проливной дождь и догадки Василия Блинова о том, что Борис Царин остался в Новгороде. Но Блинов мог ошибиться. Может быть, наш бывший сослуживец и не лжет теперь?..
— Страшно даже говорить, что пережито, — рассказывал нам Царин. — Лагери для военнопленных, повальный тиф, дизентерия, голод, вши, побои, расстрелы. В последние дни, накануне освобождения, мы работали в каменоломнях. Это хуже пекла. Умерших сменяли новые обреченные. Так и вертелась эта проклятая карусель. Думал, что сойду с ума.
