Михаил Лыньков - Незабываемые дни
Так обосновалась Галя около пепелища своего дома. Немецкая хозяйственная команда из познанских поляков, разместившаяся на этой улице, давала ей кое-какую работу — она не хотела даром брать ни куска хлеба, ни ложки супа. Она прибирала помещения, помогала им в хозяйстве. Когда часть обзавелась столовкой, стала работать у них официанткой.
От оставшихся в квартале жителей и соседей она узнала, что сестра своевременно уехала из города с намерением пробраться в родное село, а муж отправился на восток вместе с учреждением, в котором работал.
Солдаты тайком рассказывали ей разные фронтовые новости. Они не были утешительными, эти новости. Не радовали они, видно, и солдат. Но случались иногда и такие новости, от которых эти немецкие солдаты, говорившие по-польски, становились необычайно веселыми и, если не было поблизости начальства, даже пробовали петь какие-то свои песни, разобрать которые Галя не могла, потому что не особенно хорошо понимала их язык.
Свои обязанности она выполняла старательно и аккуратно. После работы никуда не выходила из своей комнаты: Галя знала от соседей, что на улицах часто проверяют документы, что множество мужчин попали за город в лагерь, держат их там полуголодными, гоняют на разные работы. Но однажды она вынуждена была все-таки пойти на рынок раздобыть соли. Рынок был какой-то тихий, без обычной суеты. Торговки продавали молоко, кое-какие овощи. Человек двадцать слонялись по рынку, предлагая случайным покупателям никому не нужную рвань: изношенные ватники, стоптанные сапоги, облупившееся кожаное пальто. Оборванные малыши выкрикивали неестественными голосами:
— Сигареты! Синька! Сахарин!
И был рынок и не было рынка. Куда девалось его былое оживление, праздничный гул толпы, шеренги возов, ломившихся от разного добра. Галя любила по выходным дням приходить сюда с мужем не только для того, чтобы купить необходимые продукты или домашнюю утварь, но и чтобы побыть несколько минут среди этих людей, подышать воздухом, который пахнул лугом, хвойным лесом, деревенской улицей. Она еще не могла отвыкнуть от деревни, тосковала по ней. Теперь это все стерлось, рассеялось, поблекло.
Люди ходили мрачные, молчаливые, искоса поглядывая друг на друга, настороженно следя за входом на рынок. Люди боялись немецких облав, которые происходили внезапно, неожиданно. Добра от этих облав никто не ждал.
Гале так и не удалось достать соли. Она отправилась домой, решив пройти более короткой дорогой, невдалеке от городского театра. Но на самой середине улицы ее и всех других прохожих перехватили немецкие солдаты и погнали под конвоем к скверу. Тут уже толпилось множество согнанных отовсюду людей. Около чугунной ограды сквера желтели свежим тесом несколько виселиц. Галя сначала не догадывалась о назначении этих столбов. Она тихо спросила пожилую женщину, стоявшую рядом;
— Что тут будут делать?
Та недоумевающе посмотрела на Галю, недоверчиво скользнула взглядом по всей ее фигуре, но, встретившись с ее глазами, прошептала, оглянувшись по сторонам:
— Странная ты, однако! Разве не видишь: людей наших казнить будут…
У Гали сильно забилось сердце. Она попыталась было выбраться из толпы и побежать без оглядки домой. Но стоявший вблизи солдат преградил ей дорогу штыком, что-то угрожающе пробормотал, лязгнув затвором винтовки. Галя отошла назад.
— Ведут, ведут… — услышала она слова, прокатившиеся по толпе.
Галя опустила глаза, чтобы не видеть людей, которых ведут на смерть. От жгучей боли сжалось сердце, она готова была разрыдаться, закричать, что не надо этого, никто не имеет права лишать человека жизни. Но явились другие мысли: разве она может изменить все это? Разве в ее силах справиться с вооруженными людьми, которые несколько дней тому назад гонялись среди ржи за детьми, чтобы убить их? Она вспомнила, что люди, идущие сейчас на смерть, — это наши, советские люди. Кто же они? За что погибают?
Собрав последние силы, она украдкой взглянула на середину улицы, по которой вели узников. Глянула, содрогнулась. Их вели по одному. У них были бледные, изможденные лица. Некоторые прихрамывали, отставали, и конвоиры подгоняли их штыками. У людей были связаны руки. Резкими взмахами головы некоторые отбрасывали назад волосы, чтобы они не мешали глядеть. На многих — разорванная, запятнанная одежда. У двоих были забинтованы головы. Сквозь марлю проступали свежие капли крови.
Людей подвели к виселице. Вокруг воцарилась напряженная тишина. Ее нарушали приглушенные рыдания и щелканье фотоаппаратов: гитлеровцы снимали смертников. А те стояли теперь рядом, молчаливые, суровые. Некоторые смотрели на ближайшее дерево, где свисшая сухая веточка качалась на легком ветру и тихо шелестели увядшие листья.
Офицеры и солдаты чего-то ждали и, услышав гул моторов, оглянулись в ту сторону. Подъехало несколько легковых машин. Из передней вышел важный гитлеровский чиновник с поседевшими висками и сизоватым лицом, на котором застыла брезгливая усмешка. Вокруг него засуетились офицеры, что-то докладывал ему пожилой генерал. Он то почтительно склонялся перед важным чиновником, и тогда глаза его становились неподвижными, то снова глядел на толпу, я тогда его колючий взгляд точно шилом просверливал лица людей, а сухие восковые пальцы, обросшие старческим пухом, нервно теребили зеленый генеральский лампас. Тут же было несколько нарядных женщин. Они то свысока поглядывали на толпу, то с явным любопытством и страхом присматривались к людям, стоявшим около виселиц.
Чиновник медленно прошелся перед приговоренными к смерти, внимательно и выжидающе заглядывая каждому в лицо. Те не глядели на него, будто не замечали. Чиновник поморщился и, отойдя в сторону, махнул рукой. К осужденным бросились солдаты. И тогда тот из приговоренных, который стоял первым в шеренге, заговорил:
— Братья мои, отомстите за нас, отомстите за Родину! Мы жили и воевали…
Галя вся содрогнулась, услышав этот голос. Если она раньше не узнала этого человека — так он был изможден, — то сейчас сразу вспомнила его по голосу. Этот голос она слышала ежедневно: человек обедал в столовой, где работала Галя. Он был руководителем крупного республиканского учреждения, его хорошо знал весь город как славного и выдающегося руководителя-коммуниста. Он был всегда веселым, любил пошутить с официантками за обедом. Он обычно садился за столик, который обслуживала Галя, привык к ней. В веселом настроении он поддразнивал ее своим шофером, ему известно было, что она собирается выйти за него замуж. Порой, пока она расставляла на столе прибор, он шутливо напевал: «Галя моя, Галя, Галя черноброва…»
… — Мы отдаем жизнь за вашу свободу, братья!
Ему не дали договорить. Палачи торопились задушить человека. Судорожные рыдания нарушили гулкую тишину. Галя не могла удержать горячих слез, которые, казалось, переполняли всю душу, все сердце. Из задних рядов толпы и из зарослей кустов на сквере послышались голоса:
— Слава вам! Снимите шапки, люди!
По толпе прокатился тихий шорох, снимали шапки.
Немецкие солдаты настороженно поглядывали то в одну сторону, то в другую. Где-то поблизости раздалось несколько выстрелов. Потом все стихло. Вертлявый человечек в зеленоватых очках торопливо взобрался на табурет, выбитый из-под виселицы, и, балансируя руками, чтобы не свалиться со скрипучей трибуны, сказал несколько слов согнанным сюда людям:
— Смотрите же, граждане, чтобы это пошло вам в назидание! Они осмелились сопротивляться немецкой армии. Они были против нового порядка. Кто последует их примеру или спрячет таких преступников, тому не миновать этих столбов.
И снова из толпы, из зарослей кустов на сквере кто-то громко крикнул:
— Заткни глотку, фашистская псина! Убить его, выродка!
Человек в зеленоватых очках пугливо оглянулся по сторонам, соскочил с трибуны, спрятался за спинами конвоиров. Зашевелились солдаты, начали оттеснять толпу с улицы ближе к руинам. Оттуда внезапно раздалось несколько пистолетных выстрелов. Ближайший к чиновнику офицер схватился за грудь, его подхватили на руки, втиснули в машину, куда второпях вскочил и чиновник. Машины тронулись с места и вскоре скрылись, а по улице в разные концы бежали люди. Раздалась сухая автоматная очередь. Солдаты оцепили квартал, стреляли в провалы окон уцелевших коробок.
Галя бежала по улице вместе с людьми. Вот уж и дом ее близко. Она замедлила шаг, чтобы успокоить сердце, которое, казалось, готово вырваться из груди, не дает дышать. На улице курилась пыль от битого кирпича, сухая, горячая. На солнце она была розовой и медленно оседала на мостовую, на уцелевшие деревья, и они отсвечивали багрянцем.
А голова горела от дум. Много их было, тяжелых, неспокойных. В глазах стояли столбы, люди на них. Такие простые, свои люди. Они только-только смотрели на тебя, заглядывали в твои глаза. И вот их уж нет, этих людей, и глаза их запорошены уличной пылью.
