Александр Чаковский - Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
Алеша недоуменно взглянул на меня, но ничего не сказал. Уложил тело на диван, повернулся и вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая, что делать дальше.
Но я словно оцепенела. Вспомнила, как, впервые придя в этот дом, сидела вот в этом кожаном кресле, а Федор Васильевич — вот здесь, напротив… Он принял меня как родную. Он вернул меня к жизни…
А я… я, выгнав Анатолия, решила вычеркнуть из своей памяти и Федора Васильевича… Он умирал от голода и холода, один в этой мрачной, пустой квартире, а я все не решалась зайти к нему, даже ради Осьминина. Я не пришла. Убила его своим эгоизмом, своей жестокостью, отомстила сыну смертью его отца…
— Вера, что с тобой?! — донесся до меня точно издалека голос Алексея. — Успокойся. Ну что поделаешь… Такое время…
— Замолчи! — крикнула я.
— Веронька, послушай, — сказал Алексей, подходя ко мне. — Ведь он был старый и, очевидно, больной человек. Подумай, сейчас гибнет так много и молодых, которым бы жить да жить…
— Замолчи! — в исступлении крикнула я. — Какое ты имеешь право? Что тебе известно обо мне и о нем?.. Ты знаешь, что меня истоптали немцы там, в Клепиках?.. Всю, всю!.. Что я ползла домой, да, да, ползла!.. Ты знаешь, в каком состоянии подобрали меня в лесу партизаны?! Когда я добралась наконец до Ленинграда, мне жить не хотелось. А этот человек, этот старик утешил меня, заставил жить дальше, и не просто жить, а верить, верить в жизнь! Он готов был проклясть своего сына, когда узнал, что тот ушел от немцев один, бросив меня! Ты… ты не знаешь… ты ничего не знаешь!..
Никогда, никогда раньше не смогла бы я сказать все это, произнести вслух, но теперь точно разом рухнула сдерживавшая плотина, и слова вырывались откуда-то из глубины души помимо моей воли…
Алексей положил руки мне на плечи, притянул к себе.
— Бедная моя Вера! — тихо сказал он. — Я ведь ничего не знал…
Я почувствовала, что меня душат слезы. Прижалась к его груди и разрыдалась. Он не успокаивал меня, только снял с моей головы ушанку и гладил по волосам…
Наконец я немного успокоилась. Подняла голову, спросила с трудом:
— Что… мы будем теперь делать?
Он, видимо, не понял.
— Что же теперь можно сделать, Веруня? Мертвые не воскресают.
— Я не о том… Как мы… похороним его?
— Похороним? — недоуменно переспросил Алеша. — Какие могут быть похороны, когда на улицах лежат сотни, а может быть, и тысячи неубранных трупов?..
— Но не оставлять же его здесь!
— Думаю, надо сообщить управхозу…
— Сообщить управхозу? Для чего? Чтобы Федора Васильевича вынесли из дома и положили на снег?..
Из глаз моих снова полились слезы. Я стала доставать из кармана ватника платок и выронила на пол свернутую бумажку. Наклонилась, подняла. Это была записка Суровцева.
И вдруг мысль моя заработала с предельной ясностью и четкостью. «Надо срочно разыскать Суровцева, — подумала я. — Может быть, в его распоряжении есть какой-нибудь транспорт… или попросить Алешу добраться до завода, достать там машину. Впрочем, нет, это займет очень много времени — до Кировского далеко…»
— Вот что, — решительно сказала я, — ты сможешь побыть здесь час или полтора?
— Конечно! Но что ты придумала?
— Подожди!
И я побежала по темному коридору к выходу…
Моя медицинская сумка не раз помогала мне останавливать проходящие машины. Обычно, завидев грузовик, я выбегала на дорогу, поднимала сумку и ждала, пока шофер, разглядев красный крест, затормозит. Почти не было случаев, чтобы машины проезжали мимо.
Я и сейчас остановила три или четыре грузовика, но все они шли не в нужном мне направлении.
Если бы речь шла о помощи живому, я, не задумываясь, заставила бы первого же водителя изменить маршрут. Но сейчас… сейчас я считала себя вправе воспользоваться лишь попутной машиной.
Наконец мне повезло. Я остановила грузовик, который шел на Литейный, а это было мне по пути.
Наконец я добралась до четырехэтажного дома под тем самым номером, который был указан в записке Суровцева.
Возле открытых ворот прохаживался часовой. Я разглядела несколько стоявших во дворе полуторок и обрадовалась: значит, часть, в которой служит Суровцев, располагает машинами. Подошла к часовому, держа свою сумку так, чтобы он мог видеть красный крест, и спросила:
— Товарищ боец! Мне нужен капитан Суровцев, где я могу его найти?
Часовой осмотрел меня с ног до головы, задержал взгляд на сумке:
— Медицина?.. В наших делах она не требуется.
Я не поняла, что он хотел этим сказать, и снова спросила:
— Где капитан Суровцев?
— Вот в тот подъезд иди. На второй этаж.
Я направилась к подъезду. Он никем не охранялся. Вошла, приоткрыв висевшую на одной петле дверь, и стала подниматься по лестнице. В темноте столкнулась с кем-то спускавшимся вниз, спросила:
— Как пройти к капитану Суровцеву?
— Первая дверь налево, — ответил человек.
С того мгновения, как, взглянув на выпавшую из моего кармана записку, я вспомнила о Суровцеве и о том, что он предлагал мне свою помощь, я ни секунды не подумала о самом Володе… Но теперь, оказавшись перед его дверью, вдруг со всей отчетливостью представила себе, что сейчас увижу его и что он, несомненно, решит, будто я пришла только для того, чтобы встретиться с ним… Эта мысль промелькнула в моем сознании мгновенно, пока я без стука открывала дверь…
В маленькой комнатке за столом, спиной к двери, сидел человек в полушубке и разговаривал с другим, лица которого мне тоже было не видно.
— Товарищ Суровцев! — негромко произнесла я.
Сидевший ко мне спиной обернулся — лицо его было мне незнакомо. Зато теперь я увидела, что напротив него сидит одетый в меховую безрукавку Суровцев.
— Товарищ капитан… — шагнула я к нему.
Несколько секунд Суровцев смотрел на меня растерянно, потом вскочил из-за стола.
— Вера? Вы?!
Тот, второй, тоже поднялся и отошел к стене.
— Вера! — повторил Суровцев. — Неужели это вы! Я сейчас. — Он обернулся к человеку в полушубке: — К двадцати четырем ноль-ноль норма должна быть выполнена. Подрывников оставьте на объекте. Ясно?
— Слушаюсь, товарищ капитан, — ответил тот. — Разрешите идти?
И поспешно вышел из комнаты.
— Вера, как я рад, что вы пришли, — сказал Суровцев, подходя ко мне. — Я уж и надеяться перестал! А сам второй раз заходить не решался…
— Володя, милый, — проговорила я тихо, — у меня к вам просьба, огромная просьба… Умер человек… очень дорогой мне человек. Старый ленинградский архитектор… Я не знаю, где и как его похоронить. Нужна машина. Я подумала, что, может быть, вы сможете достать грузовик…
На лице Суровцева появилась горькая усмешка. Он спросил:
— Где умер?
— Дома, у себя дома!
— А где его дом?
— На Мойке.
— Не мой район, — проговорил Суровцев.
Я не поняла.
— Какой район? Почему не ваш?
— Как вы сами-то живете? — не отвечая на мой недоуменный вопрос, спросил он. — Как мама?
— Она умерла, Володя… О себе я расскажу потом, а сейчас, если можете… я очень, очень прошу…
Суровцев подошел к двери и крикнул:
— Дежурный! Спецфургон, гроб и двух бойцов на выезд!
Вернулся и сказал:
— Я не уверен, есть ли у нас гробы… Кажется, не осталось. Машина будет минут через десять… А кто он вам, этот архитектор? Родственник?
— Да, да, — кивнула я. Мне почему-то показалось, что я должна ответить на этот вопрос утвердительно.
— А там, в квартире, кто-нибудь есть?
— Да, конечно, там один майор дожидается, мы с ним зашли Федора Васильевича проведать, а он… мертвый!.. Ну, а мы не знаем, куда, на какое кладбище его везти, ни я не знаю, ни Звягинцев.
— Кто?! — воскликнул Суровцев.
И только тогда я вспомнила, что он знаком с Алексеем, что они где-то вместе служили.
— Да, да, Звягинцев, — подтвердила я, — он вернулся в Ленинград, и мы встретились…
— Так, значит… — тихо проговорил Суровцев и не окончил фразы.
— Ну, а как вы, Володя? — переменила я тему, ощутив вдруг неловкость. — Рука, я вижу, совсем зажила! Вы тогда нам столько хлопот доставили своим бегством…
— Извините, другого выхода не было.
— Меня тогда начальник госпиталя так отчитывал, — продолжала я, чтобы чем-то заполнить эти десять минут ожидания, — а я его убеждала, что вы на фронт, в свою часть ушли, ведь верно?
