Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
Хлеб!
У нее же осталась вечерняя порция!
И эта мысль вдруг так ее обрадовала, что она немедленно перевернулась на спину и села в сугробе. А потом достала из-за пазухи кусочек промерзлой жизни и начала его грызть. Грызла как волчонок, непрестанно оглядываясь по сторонам.
И с каждым отгрызенным кусочком жизнь стала возвращаться. Медленно, не спеша, чуть-чуть улыбаясь.
Уже стемнело. Люди шли и шли. Где-то снова грохотали разрыва снарядов, где-то объявляли воздушную угрозу, где-то шла война, а она все грызла и грызла хлеб.
После кое-как поднялась. Снова нацепила веревку на грудь. И опять пошла.
Как оказалось, она чуть-чуть не дошла до железной дороги, за которой начиналось Пискаревское кладбище.
Странно, но взрывы доносились и оттуда. Но не такие, как снарядные или бомбовые. Глухие. И какие-то… Не страшные.
Вика с трудом перевалила санки через рельсы. А потом, повернула налево. Вот уже и кладбище.
Входа с воротами, как на других, старых кладбищах, тут не было.
Люди просто подходили к ряду ветвистых деревьев. И складывали своих покойников в большую кучу. Разворачивались и уходили обратно. А какие-то бойцы в длинных шинелях собирали трупы в безлошадные сани. А потом, сами впрягаясь в оглобли, тащили их куда-то в глубь кладбища.
Вика подошла к людям в шинелях:
— Дяденьки! А куда мне маму положить?
— Брось тут. Мы увезем, — отрывисто сказал один из могильщиков.
— Я не могу маму бросить, — упрямо ответила Вика.
— Тогда сама тащи! — раздраженно ответил бородатый высокий дядька, повернувшись к девочке. От него чувствительно пахло перегаром.
— А куда?
— Иди прямо. Потом свернешь налево. И еще раз налево, на первом повороте. Потом опять все прямо. Там сама увидишь. А лучше оставь тут.
— Нет, — упрямо ответила девочка. — Я — сама.
Бородач пожал плечами и отвернулся.
Она чуть-чуть подождала. Сани нагрузили покойниками и потащили. Вика пошла за ними.
Но только она сделала несколько шагов, как за спиной загудела машина. Пришлось сделать несколько шагов и прислониться к большому, покрытому снегом, штабелю дров, образовывавшему целую улицу, концы которой терялись в темноте. Моргнув синими, светомаскировочными щелями фар, полуторка медленно поехала за санями.
'Зачем им столько дров на кладбище?' — удивленно подумала Вика. 'Эх, если бы набрать домой… Может быть попросить у кого-то?'
Она зашагала по узкому коридору между штабелями.
Затем, как и говорили, повернула налево. 'Здесь можно заблудиться', - подумала девочка. Но полуторка ехала медленно. Она не могла обогнать сани. Поэтому Вика не теряла ее из вида.
Зимой, даже когда нет света, видно хорошо по ночам. Снег, он же белый…
Веревка, наверное, уже натерла синяк на груди. Но она обещала!
Снова где-то рядом грохнул нестрашный глухой взрыв.
Вика снова повернула.
Сани и грузовик темнели около какой-то большой ямы. Кто-то громко ругался на кого-то. Бойцы начали разгружать сани и грузовик, складывая замерзшие тела около дровяных штабелей. Некоторые покойники были, почему-то, в гробах. Тогда гроб раскрывали. Доставали оттуда труп и складывали его к остальным. Сам же гроб откладывали в сторону. К нему подходил человек с топором и разрубал его на доски, отбрасывая их в отдельную кучу.
Вика подошла к ругающемуся человеку в шинели и дернула того за рукав.
— Тебе что? Кто ее сюда пустил? — опять заругался дядька.
— Мне бы маму похоронить, — тусклым голосом ответила Вика.
— Дура, что ли? — рявкнул на нее дядька.
— Я — Вика! Мне бы маму похоронить!
— У всех мамы! Иди ко входу, там оставляй!
Вместо ответа Вика села на снег. Никуда она не пойдет. Пока маму не похоронит.
Дядька опять выругался, на этот раз нецензурно.
— Заберите у нее труп и оприходуйте со всеми.
Несколько человек шагнуло в сторону девочки.
Тогда она обняла маму, всем видом показывая, что не отдаст последнее дорогое, что у нее пока есть.
— Не дам!
Кто-то ее осторожно взял за руки и оттащил от санок. Она заплакала.
Маму отвязали от санок и белым столбиком положили в штабель. Только теперь Вика поняла, что это не дрова, нет.
Это — люди.
Двухметровая в высоту, бесконечная в длину поленница людей. Ругливый дядька схватил ее за локоть и потащил куда-то.
— Смотри!
Сквозь лед слез она увидела гигантский ров, наполовину заполненный людьми. Здесь были разные. Завернутые, как мама, в простыни, голые без всего, как в бане, вытянутые и скрюченные, молодые и старые, мужчины и женщины. С одного края лежали обрубки и осколки людей — мешанина из рук, ног, голов и туловищ.
Прямо под ногами.
Вытянутая, белая до голубой прозрачности чья-то рука тянулась к Вике, словно пытаясь выбраться из котлована. Словно пытаясь вернуться к жизни. Словно крича ей, ругачему дядьке, Сидорчуку, мальчику с набережной, дяде Марату, Юте — всем! — мы еще живы! Мы еще здесь!
Но бойцы, один за другим, постепенно складывали тела в штабели, а из других штабелей в длинную яму, над которой замер, подняв руку с ковшом, экскаватор, похожий на древнего динозавра.
— Здесь мы твою маму похороним. Документы на нее есть?
Вика помотала головой. Она совсем забыла, что человеку нужны документы даже после смерти.
— А зовут как?
Вика ответила.
— Петрович! Запиши! А ты… Домой иди, девочка. Иди домой.
И опять матерно заругался на кого-то.
Почему-то Вике захотелось прыгнуть в эту яму и лечь там, прижавшись телом к телам ленинградцев, умерших, но живых.
Но ее толкнули, сунули в руки веревочку от санок, как-то внезапно полегчавших, и отправили домой.
Она шла между длинных людских штабелей и каждый шаг ее слабел. Обледенелые лица мертвых людей смотрели на нее со всех сторон. Они тянули к ней руки. Пытались выбраться, высовывая голые пятки, на которых не таял снег.
Она не могла отсюда уйти. Она чувствовала, что ее место здесь. Словно эти штабеля, ее мама, та рука — вцепились в нее и не давали уйти.
Когда она вышла к сортировочной яме, вдруг поняла, что не сказала ругливому — как зовут маму. Как она ее будет искать здесь? Куда она будет приходить? Почему она жива, когда все мертвы?
Вика бросила санки прямо на дороге и пошаркала обратно.
Но дойти не смогла.
Просто упала на снег, вытянув руки вперед, словно боец в атаке.
Она просто тянулась к маме.
ЛИНИЯ СЕРДЦА
(Май 2011)
День Пятый.
Утром я просыпаюсь от того, что чешется левая лопатка. Сильно, блин чешется. Верчусь и так и эдак, нащупывая чертов прыщ.
Ан нет. Не прыщ. Клещ, скотина, цапнул. Выбираюсь из землянки. Над миром — туман. Подхожу к столу. Дежурные варят овсянку. Прав Еж. Дети — уроды, а бабы — козлы. Рита сидит за столом и чего-то пишет. Остальные еще дрыхнут. Еж храпит так, что труба у печки ходит.
— Рит, я этот клейстер жрать не буду… — угрюмо говорю я, подойдя к столу. — По трем причинам. Я не англичанин, я не Ксюша Собчак, и у меня аллергия на нее.
— На Ксюшу?
— На кашу!
— Ну не жри… — флегматично отвечает Рита. — Хочешь я тебе 'Губернаторской' каши дам?
— Давай. Две, — соглашаюсь я.
— А две за что? — Рита не отрывается от твоих бумаг.
— А меня клещ цепанул и у меня этот… как его… бруцелезз. Нет… Ботулизм. А! Менингит!
— Энцефалит у тебя. Подожди, протокол допишу.
Рита заполняет протокола эксгумации. С каждым годом они становятся все больше и больше. В этом — уже на четырех страницах формата 'а-четвертый'. Каждый год что-то новое. Если внесение координат GPS еще можно понять, то, как понять графу 'Определение возраста останков по сохранности черепных швов'? Как правило, подобные графы заполняем от балды.
— Я ж сдохну на глазах! — возмущаюсь я для вида. Сам же набираю кипятка и делаю себе кофеек. Чтобы уничтожить поганый вкус обочин бразильских дорог, максимально переслащиваю его. Ну и из фляжки плескаю немного…
— Может, бальзаму тебе?
— Нафиг. Детям оставь. Я все одно сдохну сегодня-завтра. Уже начинаю. Между прочим!
— Ага… — кивает Рита.
— Вы меня прихороните около землянки, ладно? Я буду по ночам приходить, девок щупать.
Рита смеется:
— Мы кол забьем в могилку, чтобы не ползал тут старый ты хрыч.
— Тебя тоже щипну, не волнуйся.
— Тьфу! Детей бы постыдился! — Рита 'как бы' укоризненно смотрит на меня. Сама смеется.
— Кого стыдиться? Этих стыдиться? — киваю я на дежурных. Дежурят сегодня пацан по имени… А и не помню. И Светка — симпатичная девица семнадцати лет. Ничего такая. Глупенькая, правда, но как все в этом возрасте. Подрастет — поумнеет. В дочки мне уже годится.
— Да эти всю ночь шубуршали в своем углу. Вон, у Светки губы до сих пор пухлые и покусанные…
