Николай Сташек - Через все испытания
— Давай, — согласился Горновой.
Офицер побежал в сторону озерка, где располагались саперы, а возвратившись, доложил:
— Этот майор работает у зампотеха. Сюда приходил к саперам. Говорят, был около двух лет в фашистском плену. Бежал. Танкист он, кажись, Сурмин его…
— Сурмин? Разыщи майора — и ко мне, — приказал Горновой оператору.
Майора нашли на рембазе. При свете фонаря он проверял отремонтированные солдатами танковые двигатели, но, услышав приказание явиться к Горновому, поспешил на трофейном мотоцикле в штаб. Встреченный адъютантом, шагнул через порог и, неуклюже вскинув замасленную руку под козырек, стал докладывать:
— Товар… Товарищ полковник! Майор Сурмин… — Поднятая к танкошлему рука заметно ослабела и опустилась. — Михаил! Мишка! Ты, чертяка!
Горновой, не сказав ни слова, сжал танкиста в своих объятиях и, забыв о мазуте, стал крепко целовать его, хлопая широкой ладонью по спине.
— Верно говорят, что мир тесен! — прокричал он. — Ну садись, Коля, рассказывай.
Сурмин провел по вспотевшему лицу грязной, замасленной ладонью, тяжело вздохнул:
— Не знаю, товарищ полковник, о чем и говорить…
— Ну-ну, — перебил Горновой, — что еще за полковник? Для тебя я, товарищ комсорг, был и остался Мишкой.
— Хочу уточнить: докладывать, как для протокола, или по-дружески рассказывать?
— Да ты что? Давай, как раньше, когда грелись в вагончике под одним полушубком. Между прочим, время ужина. Так что пойдем помоем руки да и совместим приятное с полезным.
— Как же я рад, дружище, нашей встрече! Теперь вот думаю, с чего начать.
— С чего бы ни начал — пойму.
— Если так — слушай. Служба у меня не ахти какая. Из трех лет войны два года плена. Как тебе нравится?
— Приятного мало, но уверен, что ты туда попал не по доброй воле.
— Само собой. Перебило ногу в августе сорок первого под Киевом. Через люк горящего танка выбрался да тут же и свалился, потерял сознание. А потом и пошло. Лагерь, госпиталь, а после выздоровления — шахта в южных районах Польши. Принудили ковырять руду. Там из наших подобралась небольшая антифашистская группа, договорились, подготовились бежать, да нашелся изменник, выдал. Начались порки, пытки, а потом угнали в Германию, в лагерь усиленного режима, на юге Тюрингии. Ходили слухи, что там готовилось для Гитлера запасное убежище. Было это уже осенью сорок третьего.
Дошло известие о разгроме фашистов под Курском и до нас. Мы радовались, но только так, чтобы фашисты не замечали нашего ликования. Они все больше свирепели и без того. Заставляли нас таскать булыжники в каменоломнях по восемнадцать часов в сутки, а на ночь загоняли за проволоку, в дырявые, как решето, бараки. Холод, голод, непрерывный свист хлыста. На каждом шагу рычащие псы. Не одному впились в горло.
— Зверье! — вздохнул Горновой.
— Это еще только цветочки. Ягодки — потом, когда в лагере появился, кто ты думаешь?
Горновой вытянул шею:
— Кто?
— Курт Штахель.
— Не обознался ли?
— Ну нет! И сейчас вижу гада. В черном френче, затянутом ремнями, со свастикой на рукаве и хлыстом со свинцовым наконечником. В первые же дни он застрелил нескольких человек. Меня, конечно, узнать не мог. А узнал бы — конец.
— Мысль о побеге не покидала нас ни на минуту, — продолжал Сур мин. — Счастливый случай подвернулся лишь в конце марта. В тот день к вечеру разразилась гроза. Фашисты напугались, что ли, решили нас сгонять со скалы вниз. И среди грома расслышал я: «Николай, дави!» Понял, что подал команду член нашего подпольного комитета, а оглянувшись, увидел рядом скользившего по глине вниз Штахеля. Ну и ломом его наповал. Начал стягивать с него френч. Наши, убив еще двух охранников, посыпались с кручи как горох и побежали в лес. Я перевалил через лесистую горку. Вижу — речка. Побежал вниз по течению да наткнулся в воде на каменюку, поскользнулся и так ударился коленом, что потемнело в глазах. Упал в воду. Так и лежал головой к берегу. Смутно слышал доносившийся из-за горы собачий лай и выстрелы. Хорошо, что ливень и гроза не кончились, а то нашли бы. Стало холодно. Выбрался из воды — и опять свалился. К рассвету дождь перестал. Надо уходить подальше. С километр прополз. На опушке увидел одинокий островерхий домишко, рядом — сарай и другие надворные постройки. Как быть? Сразу-то не решился туда. От холода аж посинел. Хоть закурить бы. И тут в нагрудном кармане френча обнаружил вот это. — Сурмин показал массивный золотой портсигар. — Зажигалка оказалась в нижнем кармане. Схватил сигарету, прикурил, наглотался дыма, согрелся немного. Решил переждать, а к ночи пробраться к дому. Вдруг слышу треск лозняка и шорох листвы. Мимо проходил пожилой мужчина с мальчиком лет восьми-девяти. У меня непроизвольно вырвалось: «Камрад!» Он приблизился и спросил: «Рус-сиш?» Я кивнул: «Да». Мужчина вежливо так произнес: «Немношко ждай. Сейчаса». И оба побежали к дому. Можешь представить мое состояние в эти минуты. Но немец вернулся. Однако поднять меня не смог. Нога моя распухла и блестела, как синее стекло. Немец ушел и возвратился примерно через час с котелком супа и ломтиком черного хлеба. Вечером, когда стемнело, он унес меня на чердак своего сарая. Одиннадцать суток пролежал я там. Немец делал компрессы, чем-то мазал ногу. И помогло. Удручало лишь то, что молчал он все время. Но на двенадцатые сутки, когда я стал чуть ли не свободно расхаживать по чердаку, поднялся ко мне позже обычного с узелком в руках, лег на сено рядом, сказал, что немного понимает по-русски. Оказывается, он с шестнадцатого по восемнадцатый был в России в плену, вступил в компартию, участвовал в Октябрьских боях, а в конце восемнадцатого попал на родину. Теперь с ним здесь был его младший внук, а единственный сын Вилли в сорок втором отправлен на восточный фронт. Далее из рассказа стало ясно, что самого старика на фронт не отправили по возрасту, но призвали на работы — обслуживать полигон. Он электрик, а там такие нужны. Мне он рассказал, что на полигоне много пленных русских, французов, поляков. «Полигона — смерть. Много погибайт». На полигоне испытывались противотанковые орудия разных систем, всевозможные осколочные и бронебойные снаряды, некоторые виды бомб. Все пленные, доведенные в каменоломнях и на других каторжных работах до полного истощения, в дальнейшем использовались в качестве подопытного материала. Так, их сажали в окопы и, заломив руки за спину, привязывали к кольям. После артиллерийской и авиационной подготовки фашисты подводили итоги «научных» исследований. Всех погибших зарывали в траншеи, на западных скатах высоты, оставшихся в живых принуждали рыть траншеи на новых рубежах. Так продолжалось месяцами. От немца узнал я о подвиге нашего танкиста. Весной сорок третьего на полигоне появился советский танк. На высоте установили, хорошо окопали и замаскировали наиболее подготовленную шестиорудийную батарею противотанковых пушек. Для наблюдения за испытаниями припожаловал фашистский генерал. Советскому офицеру-танкисту, доставленному из фашистского концентрационного лагеря Бухенвальд, генерал поставил условие: «Если проведешь танк через полигон, прикажу самолетом отправить тебя за линию фронта и выбросить с парашютом к русским. Если танк сожгут — ты плохой танкист и получишь по заслугам».
Танкист согласился сесть в танк, если баки наполнят горючим. Вначале генерал отказал, но когда пленный заявил, что с пустыми баками в атаку не ходят, счел его требования законными. Танк заправили. Дав с места полный газ и маневрируя, танкист через несколько минут под шквальным пушечным огнем ворвался на позицию батареи и, не имея снарядов, без единого выстрела, несколькими крутыми разворотами тридцатьчетверки раздавил все до единого орудия вместе с прислугой. Развернувшись, капитан повел танк на бешеной скорости на восток. Фашисты тут же организовали погоню, но танк, сметая все, что вставало на его отчаянном пути, не сдавался. Остановился лишь после того, как двигатель, израсходовав горючее, заглох.
Генерал приказал доставить к нему дерзкого танкиста. И когда избитого, окровавленного офицера выбросили из машины со связанными руками, генерал надменно заявил: «Такого танкиста, как ты, я никогда не встречал. Ты — лучший. Но лучшие должны быть в армии фюрера». Все окружавшие генерала даже теперь трусливо поглядывали на мужественного танкиста, а тот, вскинув голову, смотрел на восток. Генерал-палач чуть ли не в упор восемь раз подряд выстрелил из парабеллума. Наш танкист в последние секунды жизни шагнул вперед и, прежде чем упасть, выкрикнул: «Мы, коммунист…»
— Разве такое можно забыть? — тяжело вздохнул Горновой.
— Не уморил я тебя? — спросил Сурмин, взглянув на утомленное лицо Горнового. — Кончаю… Поднялся немец, дал мне узелок с продуктами. Потом, уже в лесу, пожал руку, указал, какого направления придерживаться, и, утирая глаза, попросил: «Искай мой зон, Вилли Вайнер».
