Анатолий Баюканский - Заложницы вождя
Неожиданно Эльзу качнуло, охранники почему-то замедлили шаг. Она подняла голову. Навстречу им бежал Борис, раскинув руки, словно загораживал дорогу вохровцам:
— Стойте! Стойте! — Борис задохнулся от быстрого бега. — Куда вы девушку ведете?
— А ну, ослобони дорогу, щенок! — Рявкнул пожилой усач с багровым пропитым лицом. — Ишь, какой дознаватель выискался! — Сдвинул на затылок шапку-ушанку с облезлой звездочкой. — Не видишь, дезертиршу пымали.
— Погодите, погодите, давайте разберемся, — Борис заволновался, не понимая, какой опасности подвергает себя, выгораживая ссыльную, препятствуя вохровцам, — я могу за нее поручиться! Нет, вы ответьте, на каком основании хватаете встречных и поперечных. Она в прессовом работает, на выходном контроле. — Борис машинально уцепился за портупею усача. Охранник охнул, резко ударил Бориса в грудь.
— Тебе что, житуха надоела, сопля голландская! — заревел усач, перекинул винтовку на руку. — Прибью, как вошь, раздавлю, потому как подвергаюсь нападению при исполнении.
— И впрямь, давай-ка стрельнем его, Платоныч! — мрачно присоветовал напарник усача, — дюжий мужик в красноармейской шинели.
— Можа, он бандюга какой.
— Стрельни, попробуй только! — запальчиво вскрикнул Борис, откуда только в нем прорезалась прыть и сила, ловко подхватил с земли кривую железяку, поднял над головой. — Отпустите девчонку! Я за себя не ручаюсь.
Эльза стояла ни жива, ни мертва, потеряла дар речи. Ее поразило лицо Бориса — решительное, искаженное яростью и болью. Запоздало поняла: сейчас произойдет нечто ужасное. Тот, кого назвали Платонычем, кляцнул затвором винтовки.
— Борис! Милый! — Рванулась вперед Эльза, выскользнув из рук второго охранника. — Ради всего святого, успокойся! Умоляю тебя! Уходи! Ради меня! — Эльза тряслась, как в лихорадке. — Все разъяснится, я ни в чем не виновата, и тогда я приду… Ты мне дороже всех на свете! Уходи! Ну, пожалуйста!
— Я без тебя не уйду! — заупрямился Борис. Ему стало нечем дышать, будто из окружающей атмосферы разом выкачали воздух. — Эльза, ты только ничего не бойся!
— Эльза! Немка! — враз ахнули оба охранника. — Как мы сразу-то не догадались. Видать, из ссыльных, без документов ходит по территории. А этот… — Платоныч кивнул в сторону Бориса. — Выходит, этот — фашистский выблядок, сообщник ихний. Давай и яво прихватим. — Не успел Платоныч приблизиться к Борису, как на дощатую насыпь вспрыгнул дюжий парень в лихо надвинутой на затылок кожаной кепочке.
— Тормозни-ка, отец святой! — Парень протянул руку, останавливая Платоныча. — Оставь-ка его!
— А это что за обезьяна? — рявкнул напарник Платоныча, тоже скидывая с плеча винтовку.
— Урка, рази не видишь! — смущенно ответил заробевший старший вохровец. Он был в замешательстве.
— Оставь, Платоныч, седого! Девку взяли и канайте своей дорогой, седой мне нужен. «Топорик», сами знаете, шутковать не любит.
— Ладно, Урка, — опустил рыжие веки Платоныч, — в следующий раз я с тобой, «Топорик», сполна разочтусь. — Старший вохровец, держа винтовку наизготовку, направив острый штык в сторону уголовника, кивнул напарнику и вновь прихватил Эльзу, они, опасливо косясь, пошли прочь. Эльза перестала упираться, лишь обернувшись, крикнула:
— Я очень скоро вернусь! И запомни, Борис: «Их либе! Их либе!»
Когда вохровцы скрывались за поворотом, Борис, уже окончательно придя в себя, протянул уголовнику руку:
— Выручил ты меня, «Топорик», спасибо!
— Как и ты меня! — загадочно проговорил уголовник. — Слышь, ты что-то вроде побледнел, давно, поди, не жравши? — Бывший уголовник вытащил из-за пазухи горбушку хлеба, сунул в руку Бориса. — На, похавай.
— Не откажусь! — Борис буквально схватил горбушку, принялся за еду. Буркнул набитым ртом. — Где нынче обитаешь?
— Для преступного мира нет границ, — загадочно улыбнулся «топорик», — коль понадоблюсь, найдешь меня… Он склонился к уху Бориса и что-то торопливо зашептал.
Камера дежурной части вооруженной охраны комбината представляла собой мрачную квадратную комнату. Под давным-давно не беленым потолком смутно мерцала электрическая лампочка, но электрического света не было. Свет блекло проникал в камеру из узкого, забранного снизу деревянного козырька, на улице быстро темнело, однако Эльза успела осмотреть новое свое прибежище — стены с черными водяными разводьями, деревянная койка на день была поднята к стене и замкнута на висячий замок. В углу светлело ведро без крышки — параша. На каменном полу, по углам проступала изморозь. Эльза дрожала не столько от холода, сколько от нервного перенапряжения. Скорчившись, она устроилась на каменных ступенях. Некоторое время сидела в оцепенении, потом девушку вдруг стали душить слезы. Попыталась успокоиться, взять себя в руки, осмыслить, что с ней произошло. «За какие провинности забрали ее вохровцы и посадили в мрачную камеру? Возможно, арестовали из-за отца? Или из-за матери? Пожалуй, скорей всего взяли за то, что незаконно пользовалась «гвардейскими» обедами. А вдруг прознали про ее ночные видения? Словом, как любила говорить бабушка Луиза, было бы желание, а вину найти можно. Мне всего 16 лет, и я не сделала ничего плохого. И вдруг новая догадка ошеломила Эльзу. Во время видения она стала невольной свидетельницей расстрела отца. Теперь, наверное, пришла и ее очередь. НКВД всегда вырубает «врагов» под корень».
Прислонясь спиной к холодной стене, Эльза стала размышлять о том, какая черная кошка пробежала между их трудолюбивой и смирной семьей и советским правительством. Жили в миру с соседями, пакостей родной стране не творили. Наверное, единственной виной Эренрайхов было то, что они уродились в России немцами. Да, гонения на них начались не сегодня. Она была совсем маленькой, когда в районе начались аресты «врагов народа». Их арестовывали повсюду: на скотном дворе, в сельсовете, в механической мастерской, на пекарне и в магазине. Вечерами, Эльза хорошо помнила это, отец и мать, плотно прикрыв ставни, шептались и жалели пострадавших. Да, творилась недоступная их уму дикость. Соседи — добрые приятели, умелые пахари и сеятели, любители поиграть на губной гармошке, выпить кружку-другую пива, и вдруг… Оказывается, все они, тайно сговорясь, готовили убийство самого товарища Сталина. Зачем он им был нужен? С какой стати нужно убивать вождя? Этого ни отец, ни мать уразуметь не могли.
«С отцом уже разделались, — ужасающе — спокойно подумала Эльза, — теперь уж точно настала моя очередь». Она отчетливо представляла ночное видение: кирпичная тюрьма-лабиринт, камера без окон, ее любимый фатер, беззвучно кривя окровавленный рот, сползает на каменный пол камеры. Дурнота подступила к горлу. Эльзе показалось, что, стуча сапогами, идут к ее камере палачи. Она вскочила, ударилась головой о какой-то крюк, принялась изо всех сил стучать кованую дверь руками и ногами. Но все вокруг было зловеще-тихо.
Выбившись из сил, Эльза опустилась на корточки, дрожа, как в лихорадке, закрыла глаза, моля небо быстрей прислать на землю ночь — верную избавительницу. Сегодня особенно тягостно было дожидаться темноты. И еще Эльза слезно принялась молить Бога, чтобы он не возвращал больше ее душу в бренное тело. Земная жизнь для нее закончилась окончательно и бесповоротно. Никогда больше не сможет она поцеловать Бориса, обнять мать, увидеть родину.
«Какой чудный и в то же время необыкновенный дар выпал на мою долю, — по-взрослому рассуждала Эльза. — Здесь, в мрачной камере, осознав всю глубину падения, она продолжала все еще надеяться на избавление. Жизнь, словно укротитель зверей, дразнила ее — то даст глоток радости, то вновь низвергнет во тьму. Так, с малолетства, дразнят псов, чтобы выработать у них жестокость. — Нет, больше так жить не имеет смысла, — печально решила Эльза. — Надо разлучить душу и тело, но… я сама не в силах свершить это… Мысль, внезапно посетившая девушку, поначалу показалась кощунственной, фантастической, но постепенно Эльза стала к ней привыкать: «Если хорошо поразмыслить, то лучше умереть, чем жить под дулом винтовки.» Вспомнила, как вели ее, словно важную государственную преступницу, по территории комбината под конвоем. Рабочие прессового цеха направлялись на обед, узнавали ее, показывали пальцами, наверняка строили всевозможные догадки, какую мерзость совершила немка.
В камере сделалось совсем темно. В правом углу, там, где валялось какое-то тряпье, запищали мыши. Пугаясь подступающей ночи, страшась, что не сумеет осуществить задуманное, Эльза принялась лихорадочно искать крюк, о который ударилась. Вспомнила о решетке на окне. Как дальше поступить, Эльза знала хорошо. Недавно в бараке повесилась старуха, связав веревку из лоскутков одежды. Эльза, страшась, что решимость покинет ее, стянула с себя фуфайку, попыталась оторвать рукав, не смогла. Ее начал бить озноб. Господи! Да за что мне такие муки! Даже умереть в этом ужасном застенке невозможно. Холод проникал сквозь легкую ткань, она знобко потирала руки и вдруг… Эльзе показалось, что посредине камеры вспыхнул яркий свет, повеяло теплом. Однажды отец взял ее с собой в гости, к приятелю, что жил в большом городе Энгельсе. И у того приятеля горел камин. И сейчас Эльзе послышался треск догорающих поленьев, она даже различала тускло-оранжевое свечение. Протянула к странному огню озябшие руки.
