Тамара Сычева - По зову сердца
— Да, здесь трудно будет воевать, — заговорил Саша, вглядываясь в бурунные песчаные дали.
— Зима предстоит тяжелая, — задумчиво подтвердил лейтенант Мирошняк. — Здесь и окопа не выроешь, ни пушки, ни миномета не замаскируешь.
— А… Что ваш миномет! — махнув рукой, отозвался Саша. — Самоварная труба — и все, чего его маскировать? Поставил за буруном — и жми с закрытой позиции…
Саша бросил на меня лукавый взгляд и, чтобы не видел Мирошняк, подмигнул.
— Как это самоварная труба? — возмутился Мирошняк. — Это самое лучшее орудие для истребления пехоты противника. Их даже при пушках неплохо иметь как противопехотное средство.
— Самое лучшее оружие — это противотанковая пушка. По крайней мере всегда стоит на открытой позиции и бьет прямой наводкой по видимой цели… Дашь снаряд, а сам наблюдаешь… Смотришь: танк задымился или от пулемета клочки вверх полетели. — И Саша приложил к глазам два приоткрытых кулака, представляя, что он наблюдает в бинокль.
— Тамара, ты почему не защищаешь миномет? Ты слышишь, что он назвал его самоварной трубой? — недовольно обратился ко мне Мирошняк.
— Мне тоже больше нравится стрельба прямой наводкой, — ответила я. — В теперешней войне для пехотинца самое страшное оружие — танки. Мне всегда очень хотелось в противотанковую артиллерию. Особенно хороши наши новые пушки, я их на станции видела.
— Да, это пушка! Я тоже ее видел. Вот бы на такой поработать — ни один танк не ушел бы от меня, — мечтательно проговорил Саша.
— Если в этом корпусе еще не получили такие, то скоро получат, — успокаивала я товарища и с досадой добавила: — Все этот майор, послал меня в минометный. Ведь там в полку и пушки есть, я знаю.
— Чтобы скорее задушили тебя танки! — засмеялся Саша. — Здесь их много, блуждающих. Что против них миномет? Будешь на повозке таскать по пескам.
Досадуя, я молчала.
— Саша, ты неправ, — стал горячо отстаивать минометы Мирошняк, — одни танки в буруны не пойдут, будет и пехота у врага, а что ты сделаешь с пушками, когда фашисты пойдут в атаку? Вот тут тебя и выручат минометы.
— Безусловно, — согласился Саша, — но против танка минометы бессильны, потому с ними опаснее.
Ветер хлестал в лицо, говорить стало трудно, и мы свернули к большому буруну, чтобы передохнуть.
— Скорей бы селение. Устал, и есть хочется, — пожаловался Саша.
— Селений нам искать не приходится, ты же слыхал, что говорил капитан, — сказала я.
— Можно перекусить и здесь, я тоже проголодался, — отозвался лейтенант Мирошняк.
Мы сели под высоким буруном, достали продукты, полученные в корпусе, и, накрывшись с головой плащ-палаткой, чтобы песок не засыпал пищу, стали есть.
— Что фашистам нужно в этих пустынных краях? — промолвил Мирошняк.
— Как что нужно? Ты разве не слышал вчера, что рассказывал в штабе капитан? — обратился к нему Саша.
— Что рассказывал? — спросили мы в один голос.
— Ах да, вы же ходили за пайком, когда капитан знакомил вновь прибывших командиров с обстановкой… — проговорил Саша. — Сейчас идут напряженные бои под Орджоникидзе. Фашисты хотят захватить Военно-Грузинскую дорогу… Бои идут также под Моздоком. Действуя на своем левом фланге, немцы выходят в буруны, пытаются перерезать железнодорожную магистраль Кизляр — Астрахань и про-продвинуться на Кавказ. Уже занят Ачикулак. У немцев здесь пока еще небольшие группы, они разбросаны и не принимают серьезных боев. Но ставропольские партизаны на днях сообщили, что противник перебрасывает сюда новые части СС, — видно, готовится к большим операциям.
В это время порывом ветра рвануло палатку, и нас осыпало песком. Лейтенант Мирошняк, не обращая внимания на ветер, плотнее надвинул на лоб шапку-ушанку и, не переставая жевать, допытывался:
— И казаки, очевидно, должны преградить противнику путь?
— Не только преградить, но и зайти в тыл и ударить во фланг моздокской группировке врага. Сейчас казаки ведут бой под Ачикулаком.
Покончив с едой, мы поднялись. Ветер не утихал, он носился по бурунам со свирепым свистом.
Не успели пройти с полкилометра, как послышался рокот самолета, то нарастающий, то утихающий. Мы подняли головы и в сером пасмурном небе увидели «раму» — вражеского авиаразведчика со зловещим фашистским крестом. Над «рамой» патрулировал «мессершмитт».
Самолеты противника шли в сторону Кизляра, осматривая буруны. Вскоре мы заметили, что врага подстерегает наш «ястребок». Он то появлялся, то скрывался в облаках — видно, искал удобного случая атаковать.
— Вот он им сейчас задаст.
Я положила вещевой мешок на землю и стала наблюдать. Вдруг «ястребок» набрал высоту и пошел в пике на «мессершмитт». Началась ожесточенная перестрелка. «Рама» стала разворачиваться. «Ястребок» неожиданно вывернулся из боя и, настигнув «раму», дал по ней несколько пулеметных очередей.
— Вот молодец! — закричал Саша, помахав шапкой нашему самолету.
«Рама» накренилась на левое крыло, покачнулась и устремилась вниз, оставляя за собой струю черного дыма. В этот момент «мессер» с хвоста налетел на «ястребок».
— Смотри, смотри, назад смотри! — кричал Саша, как будто советский пилот мог его услышать.
— Что ты дерешь глотку! — прикрикнул на него Мирошняк.
— Эх, нет у меня противотанкового ружья, я бы ему помог, — с досадой сказал Саша.
Бой продолжался долго. Самолеты несколько раз с ревом бросались друг на друга. Но «мессершмитт», не выдержав боя, повернул и пустился наутек, «Ястребок» погнался за ним и, поднявшись ввысь, камнем бросился на врага, осыпая его пулеметными очередями. «Мессер» загорелся, «ястребок», как израненная, но торжествующая победу птица, покружился над местом падения «рамы» и медленно скрылся за горизонтом.
Несмотря на усталость, мы бросились к сбитому вражескому самолету, пробежали с километр, но, когда поднялись на одну из самых высоких сопок, увидели, что дымившийся остов «рамы» далеко от нас. В степи, как и на море, видимое расстояние обманчиво.
Ветер по-прежнему дул нам в лицо, с высоких песчаных склонов скатывались подгоняемые ветром шары чертополоха и перекати-поля. Спускались сумерки, а кошар все еще не было видно. Мы стали подозревать, что компас неправильно показывает путь. С каждым шагом росло сомнение: не сбились ли с дороги? Не испортился ли компас?
Было почти темно, когда сзади нас послышалось конское фырканье. Мы переглянулись. Саша схватил меня за руку и остановил. Мы ясно услышали легкое ритмическое поскрипывание колес.
— Наши, слышите? — радостно вскрикнул Саша.
— Не радуйся, может, фашисты, — высказала я предположение.
В это время закрутил ветер, и мы опять присели за бугром. Прислушались: до нас донесся тонкий голос:
— Но-о, родные, но-о!
Саша вскочил.
— Да наши же это, слышите…
— Не торопись, Саша, — строго проговорил Мирошняк. — Гитлеровцы тоже ездят на повозках, а наших пленных заставляют быть ездовыми. Будь осторожен.
— Ты трусишь? — спросил его Саша с усмешкой.
— Нет, не трушу, но я рискую жизнью только тогда, когда это нужно… Подвода едет сюда, мы еще успеем узнать, кто на ней.
Мы залегли, приготовив оружие, Я выглянула из-за естественного песчаного бруствера и увидела,, что на повозке двое. В сумерках нельзя было рассмотреть, кто едет, но повозка была русского образца.
— Кажется, наши, — шепнула я товарищам.
— Пошли, — предложил Саша и хотел встать.
— Постой, — придержал его Мирошняк. — Если это фашисты — пусть проедут, они не заметят нас.
Повозка поравнялась, и мы ясно услышали женский голос:
— Вот ленивая скотина! Но-о!
— А ты ее кнутом, — ответил другой женский голос.
— Бабы, — проговорил Саша радостно, — пошли.
И мы выскочили из-за бугра. Кони шарахнулись, испугавшись, в сторону, а женщины молниеносно схватились за автоматы.
— Ни с места! — крикнула первая, останавливая лошадей…
— Руки вверх! — закричала вторая. — Ложись! — и дала очередь вверх.
Мы бросились на землю. И сразу же стало стыдно. Приподнимаясь на колени, Саша сердито сказал:
— Вот девки, еще с перепугу своих побьют.
— Ложись! — И девушки направили на него автоматы.
Пришлось лежа объяснять, кто мы такие и откуда.
Узнав, что мы направляемся в казачью часть, девушки предложили нам следовать вместе.
— Но на повозке не поедете — пешком будете идти. Мы тоже пойдем, а то кони зморылись, по песку трудно.
— Эх, дивчинко! — проговорил Саша и, вскочив на повозку, обнял девушку, сидевшую позади той, которая правила, — не могу идти, а коням ничего не станется.
— А ну-ка, гайда звидци, товарищ лейтенант. Какой же из тебя казак будет, если ты коня не жалеешь?
