Лен Джованитти - Кавалер ордена Почета
— Где состоялась встреча?
Меня раздражала простота его вопросов, но я продолжал отвечать.
— В Розовом саду Белого дома, — сказал я и добавил: — Меня вызвали туда для вручения ордена Почета.
— Какое сегодня число?
— Шестнадцатое октября.
— И где вы находитесь?
Я изумленно поглядел на него.
— Что это за место?
— Блок строгой изоляции Лортонской тюрьмы в штате Мэриленд. — Я потерял терпение. — Я не обязан говорить врачу ничего, кроме имени, чина и личного номера. Дэвид Гласс, рядовой армии Соединенных Штатов. Личный номер семь-шесть-пять-четыре-три-два-один. Легко запомнить, как и все прочее, что случилось со мной в армии. — Я опять улыбнулся, он — нет.
— Вы считаете меня врагом?
— Скажем, я не считаю вас другом.
Он не настаивал.
— Вы сказали, что награждены орденом Почета.
— Да, сэр. Но я не могу показать вам орден. Он был на ленте, и его отобрали вместе с шнурками от ботинок и поясом. Мне не разрешают иметь ничего, на чем можно было бы удавиться. — Я рассмеялся.
— Что вы находите смешного?
Я показал на машинку.
— Когда я попал сюда, мне разрешили пользоваться машинкой. Им не пришло в голову, что в ней есть достаточно длинная лента, чтобы сделать петлю и повеситься, если бы у меня было такое намерение. Но я только хочу печатать. Надеюсь, вы не скажете об этом начальству, иначе у меня отберут машинку.
— Даю слово. Что вы пишете?
— Так, кое-что для адвокатов, — солгал я. — Чтобы облегчить им защиту в суде.
— А когда состоится суд?
Он опять вернулся к проверке датами. Интересно, как этот человек ориентируется во времени.
— Должен начаться двадцать третьего ноября.
— Остается только месяц.
— Пять недель, — поправил я.
В течение нашей беседы он продолжал делать записи в блокноте, но они меня больше не интересовали.
— Почему вы пытались убить президента?
— Я не пытался.
— Вы выстрелили в адъютанта, когда он прикрыл своим телом президента.
— Так пишут в газетах.
— Имеются свидетели, которые это подтвердят.
— Это их версия.
— А ваша?
— Не могу вам сказать.
— Не можете или не хотите?
— Не хочу.
— Почему?
— Потому что вы не поймете.
— Почему бы не попытаться? Может быть, я пойму.
— Вы назначены судом, чтобы определить мое психическое состояние. Суд хочет, чтобы меня признали здоровым, чтобы можно было меня судить и осудить. Я не хочу попусту тратить ваше время. Я здоров и не пытался убить президента. И я готов предстать перед судом.
— Вы служили во Вьетнаме?
— Да. Там я и заслужил орден Почета.
— Какие обязанности вы выполняли?
— Я был строевым солдатом.
— Убивали ли вы кого-нибудь?
— Да.
— Кого?
— Врагов.
— Что вы при этом испытывали?
— Отвращение.
— Всегда?
— Всегда.
— Даже в том случае, за который вас наградили орденом Почета?
— Да.
— Почему вы это сделали?
— Это была моя работа.
— А убить президента тоже была ваша работа?
Ах, коварный доктор Уайли!
— Но ведь я не убил президента.
— Но пытались, не правда ли?
— Вы говорите как прокурор, доктор.
— Я не так поставил вопрос, — признал он. — Не мое дело судить о вашей виновности или невиновности. Это решит суд. Меня интересует только ваше душевное состояние в то время.
— Простите меня, доктор. Солдат не отдает боеприпасы врагу.
— Значит, вы все же считаете меня врагом?
— Вас назначил суд, а я считаю суд своим врагом.
— Но я могу только изложить свое мнение как эксперт, а не сообщать факты.
— Это в конце концов одно и то же.
— Не буду спорить.
— Спасибо.
— Но хотите ли что-нибудь мне сообщить?
— Нет, но хочу вас кое о чем спросить.
— О чем же?
— Каково ваше мнение о моем психическом состоянии?
— Я не могу ответить на этот вопрос.
Я усмехнулся.
— Не можете или не хотите?
Он положил золотой карандаш и блокнот на колени и улыбнулся самой короткой за время нашей беседы улыбкой, потом покачал головой. Он соскользнул со стула и встал, собираясь уходить. Я оставался на койке и наблюдал за ним. Он задержался у двери камеры, когда ее открыл часовой.
— Может быть, когда я опять приду, вы сможете рассказать мне, почему хотели застрелить президента. Это может вам помочь, и я хотел бы знать.
Я покачал головой, но ничего не сказал…
Он ушел, и часовой запер за ним дверь камеры.
Через час после ухода доктора Уайли часовой сообщил мне, что сегодня вечером и каждый вечер после отбоя — в десять часов мою машинку будут уносить из камеры и возвращать мне утром. Когда я спросил почему, он ответил, что так приказал надзиратель. Незадолго до отбоя я тайно вынул катушки с лентами из машинки и спрятал их под матрац. Когда часовой выкатил машинку из камеры, он был доволен своей выполненной задачей, а я — своей. Мне было приятно спать с этим комочком лент под матрацем.
Доктор Уайли посетил меня еще раз перед судом. Я ничего не сказал ему о лентах. Во время второй беседы мы касались в общем тех же вопросов, но при большей враждебности с моей стороны. Результаты были такими же, и я больше его не видел до тех пор, когда он давал показания перед судом. Тем временем со мной беседовал психиатр, выбранный моими адвокатами, чтобы помочь защите. Они надеялись, что он узнает больше того, что я им рассказал. И он узнал. Но это не оказало никакого влияния на ход событий.
Доктор Гудмен был совсем другой человек, чем доктор Уайли. Он был гораздо моложе — лет тридцати пяти, не больше, и не такой отчужденный, не такой официальный. Уже через пять минут он казался искренне озабоченным моей судьбой. Сначала он спросил, как мое здоровье. Хорошо ли я себя чувствую? Хорошо ли спал? Какова тюремная пища? Угнетает ли меня заключение? Прилично ли обращается со мной охрана? Вначале его сочувственный подход насторожил меня, но вскоре я откликнулся на его сердечное отношение, и мне очень захотелось с ним поговорить. Когда он стал расспрашивать меня о моем детстве, — до сих пор никто этим не интересовался, — я охотно отвечал.
— Сколько вам было лет, когда ваши родители погибли в авиационной катастрофе?
— Одиннадцать.
— Вы были уже взрослым мальчиком. Должно быть, это было страшное потрясение?
— Да.
— Сколько лет было вашему отцу?
— Тридцать пять. Я узнал это гораздо позже, в приюте. Я думал, что он гораздо старше.
— Наверное, потому что вы сами были так молоды. Родители всегда кажутся детям гораздо старше.
Я покачал головой.
— Нет, я думаю, дело не в этом. — Я посмотрел на него. — А сколько вам лет?
— Тридцать пять.
— Отец выглядел старше вас. Я помню его лицо. У него было гораздо больше морщин, и глаза были другие. Более усталые. Понимаете меня?
Доктор Гудмен кивнул.
— Вы сказали, что он, будучи подростком, сидел в концентрационном лагере?
— Да.
— Конечно, его состарили эти кошмарные переживания.
— Да, я так думаю. Тридцать пять лет — довольно молодой возраст для психиатра, не правда ли?
Он улыбнулся.
— Довольно старый.
— Да, мне только двадцать — почти, но я чувствую себя гораздо старше.
— Вы тоже немало пережили.
— Откуда вы знаете? — спросил я с подозрением.
— Ну как же, — пожал он плечами, — вы потеряли родителей, провели семь лет в приюте, потом год во Вьетнаме. Наверное, было трудно. А теперь вы здесь.
— Да, теперь я здесь.
— Не хотите ли рассказать мне об этом?
Не начинает ли он со стандартного набора вопросов?
— Что вы хотите знать?
— Все, что вы захотите мне рассказать.
— И стандартный набор ответов?
— Расскажите, как вам жилось в приюте.
— В приюте было нормально. Я больше о нем не вспоминаю. Слишком много случилось со мной с тех пор. Кажется, прошла целая жизнь.
— О чем вы вспоминаете?
— О Вьетнаме.
— Как там было?
— Плохо.
— Что было плохо?
— Убийства.
— Убийства, которые вы совершили?
— Что вы об этом знаете?
Он спокойно встретил мой пристальный взгляд.
— Я знаю, что вы получили за это орден Почета.
— Что еще?
— Разве есть что-нибудь еще?
Сочувствовал он мне или был еще коварнее, чем доктор Уайли?
— Больше ничего.
— Что вы чувствовали, когда убили этих четырех вьетнамцев?
Я с любопытством разглядывал его, и это его озадачило.
— Почему вы называете их вьетнамцами? — спросил я.
— Разве они не были вьетнамцами?
— Это были вьетконговцы, гуки, косоглазые.
Он понял.
— Это вы так рассматривали их?
Я покачал головой, но ничего не ответил.
— Это были люди.
