Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
— Ты? Иван? А где делегаты?
— Молчи, Шкурка, — шепнул Хомутов, — побили наших на велигуровской протоке.
— Ребята!.. — Шкурка крутнулся к окружавшим его солдатам.
— Тихо, — перебил его Хомутов, цапнув за руку, — не сразу…
Картуз Барташа нырял впереди, лавируя между сплоченными кучками казаков, не уступающими дороги. Хомутов догнал его.
— Везде о земле. Все о земле говорят, Иван, — как бы механически повторял Ефим мучившее его слово.
На лестничке трибуны сидел уставший Ляпин. Вахмистр сбил на затылок шапку. Открылась плешивая голова с прилипшими редкими прядками. Сапоги и ластиковые штаны забрызганы свежей грязью. Он разговаривал с Брагиным, перекидывая в ладонях две загорелые стреляные гильзы.
— Натуральный бой выдержал, — хвалился он, — пару голодранцев у них укокали, а они у нас Мотьку Литвиненко просекли пулей, чуть повыше коленки. Живодеры… казацкого мяса захотелось…
Хомутов качнулся вперед; Барташ понял его, крепко сжал руку повыше локтя.
— Нельзя, дурень, — прохрипел он.
Хомутов отрезвел. Освободил локоть, подвинулся, вслушиваясь. Говорил Лука Батурин, постукивая о пол кованым винтовочным прикладом. Он больше обращался к тем трем, обособленно стоявшим на трибуне.
— Наши, из комитета, — шепнул Барташ, — по всему видно, их уже потревожили.
— Ишь городовики, — кивнув в сторону приезжих, сказал Ляпин, — небось спервоначалу здорово шумели?
Брагин заложил руки в задние карманы щегольской бекеши.
— Шумели, — ответил он, приподняв брови. — Во-первых, сдавай оружие, во-вторых — давай Советскую власть, в-третьих — выбирай земельных уполномоченных.
— Разевай рот шире! Умники! Жили без их тысячу лет казаки и как-нибудь еще проживут. Налетели на казачество, как кобчики на зайчиху. Оружие сдать! Ишь!.. Зачем же оно им, а? Не пояснили?
— Казаки, мол, не хотят революцию защищать, так оно им и не нужно. А иногородние и рабочие создают красногвардейские отряды.
Ляпин кинул под ноги пустые гильзы, отер ладони о штаны, поднялся.
— У казаков не то что отряд. У казаков два полка при полном параде, — сказал он сурово, — вот мы к ним в Богатун не пошли с оружием, а они к нам как на войну. Выходит, не зря мы их поколотили…
— Как, на берегу?
— Заставу выставили по шляху. Канат у парома — топором. Теперь скидай штаны да вплынь, кто хочет тут разговор заводить… Давай послухаем, что там Лука балакает, что-сь народ регочет…
Лука, чувствуя за спиной силу, хитро плел речь, не торопясь и не нажимая на голос. Он ходил по трибуне, то вплотную приближаясь к приезжим, то отходя к противоположным перилам, разглядывая своих противников недружелюбным, презрительным взглядом.
— …Знаем мы вас, работников расейских, не впервой сегодня с вами поручковались, — говорил Лука, — лежит под лавкой в холодке, косу под себя, а на подошве мелом нашкарябано: «Меньше восьми рублев за десятину не буди». И ходишь вокруг их, как кот вокруг горячего борщу. Вроде восемь рублей не расчет для хозяйства, а побудишь его на пятиалтынный дешевле — еще голову косой оттяпает. А ежели плотника нанимать с вашего брата, так и совсем невозможную условию ставят: спать, покель хошь, хлебова вволю, ломтевой без отказу и выше двух аршинов не лазить.
Старики, окружившие трибуну, засмеялись, похлопали друг друга по спине, как бы говоря: вот, мол, какой Лука. Подождав с довольным видом, когда уляжется смех, Батурин продолжал в более серьезном тоне:
— А теперь с того боку шли свои права нам устанавливать, паморки честному народу забивать, вроде мы их впервой видим и сами не знаем, к какой такой красотке присвататься. Мало того, что на землю казацкую саженей понаделали, делить, так еще старинное наше управление порушить… Стал у их атаман поперек горла, как кость у жадного кобеля. Какие-сь Советы придумывают! Да мы весь век с советом жили, без совету аршину земли никому не прирежем, полсажени дров не отпустим. Самые знаменитые старики в казацкий совет выбранные. Наши деды говорили, что до булавы надо головы. А коли ты в своем хлеву двум свиньям есть не поделишь, то за всю станицу хвататься мы не рекомендуем, а то враз по рукам гост-рой шашкой. Отмахнем, будьте спокойны. Ишь какие норовистые стали! А то, видать, забыли, что от норова есть у нас дедовское средство: ледовой воды на спину выплеснуть, а потом кнутом, батогом да с потягом…
Толпа зашумела, откуда-то неслись угрожающие крики, к трибуне придвинулась кучка фронтовиков во главе со Степаном Шульгиным.
— Ты расскажи народу, Лука, как ты чужие наделы захапал, — зло крикнул Шульгин.
— Снова под себя гнуть хочешь! — заорал Буревой. — Станичники, фронтовики! Опять старый режим на нас цепляют…
Упрямым массивом протолкнулись солдаты, и впереди всех двигался Шкурка.
— Побили богатунцев, на велигуровской протоке, делегатов! — громыхнул он. Голос Шкурки поплыл над толпой.
Моментально весть эта пролетела всю обширную площадь, как порыв ветра проносится по сухим верхам пшеничного поля. Толпа зашелестела шепотом, потом загомонила, и крики, рождавшиеся то там, то здесь, тревожно отдавались в сердцах.
На станицу надвигалось что-то новое и страшное. Еще не было грозы и урагана, но томительным предчувствием тоска сжала сердца тысяч людей. Не были они виновны в случившемся, сделанном помимо их воли и желаний, но расплата за содеянное прежде всего лежит на них. Тысячи людей, не позабыв еще войны, видели приближение новых тяжких испытаний.
— Долой атамана! — заорал Шкурка, и Велигура увидел прямо перед собой бритое лицо этого гиганта, прославленного кулачного бойца.
Атаман подозвал Ляпина, и тот, пробуравив толпу, исчез, точно нырнул под ноги.
На трибуну быстро поднялся Хомутов. Шум не умолкал. Заметив солдата, старики, сгруппировавшиеся у трибуны, загалдели и замахали палками. Хомутов широко расставил ноги, вымазанные в болотный ил, и, показывая на перевязку, заговорил шепотом.
Шепот оратора сразу затушил толпу. Народ тесно подвалил к трибуне, галдящих осадили, и вскоре на площади воцарилось необычное спокойствие. Хомутов, начав с шепота, постепенно повышал голос.
— …Сегодня пролилась невинная кровь наших товарищей. Мы отдавали жизни в далеких странах и, придя домой, думали найти мир и взаимное понимание, а встретили пули. За что же это? Давайте разберемся, товарищи станичники, обсудим положение, нужно ли начинать грызть глотки друг другу…
Нас обвиняют, что мы думаем начать делить земли трудовых казаков, что, мол, уже иногородние сажени понамастерили… Ложь это, товарищи, не было мыслей таких у иногороднего населения, да не будет и впредь, мозоли как у вас, так и у нас одинаковые.
Помните, задавал я вопрос генералу Гурдаю, отдельному атаману, насчет земель частных владений. Не получили мы тогда прямого ответа. Завилял генерал, подождите, мол, до Учредительного собрания, оно разберет. У них и впрямь это Учредительное собрание как хвост у быка: чуть где муха аль овод вопьется — сразу же хвостом жах! А вот я послюнявил карандаш да подсчитал, что если у одного только Гурдая землю вашему юрту прирезать — и то по десятине на пай прибавка будет, не говоря уже о том, что и иногородние получат. А иногородние рассуждают так: кто к земле приучен, тот ее и возьмет, а кто в ней мало разбирается, тому и мы не дадим, да он и сам не возьмет. На кой шут она ему сдалась. Ведь мы не дадим права землей торговать, ни в аренду, ни с исполу сдавать. Своим трудом должен каждый обрабатывать.
Пускают слухи, вроде городовики у вас паи забирают, а случая такого указать не сможете. Ведь не было такого дела в вашем юрте, а вот как богатеи у голытьбы паи оттаскали — сто примеров приведу. Возьмем, к примеру, Луку Батурина; он всегда первый шумит, как самовар без конфорки, а проверь его: у пяти семей земли забрал, да мало того что обездолил, — еще и семейства закабалил.
Вы знаете все фронтового казака Егора Мостового и сына его знаете — малолетка. Хочу я вас спросить, вынимал ли шпильку из ярма у этого мальчишки Лука Батурин? Как запрег, так и день и ночь в упряжке и гонял, пока отец с фронта не пришел да не выручил. А Егор Мостовой, как-никак, старший урядник Кубанского казачьего войска, а теперь полковой командир вашего жилейского полка…
— Разжалуем скоро, — пробормотал Брагин, стоявший рядом с Барташом, — рано в полковники выпрыгнул.
— …А у этого полковника хата-завалюха с двумя оконцами. Вот и вся казачья слава. Выходит, товарищи казаки, дело-то не только в одной славе, что, мол, вот я казак — и все тут, и буду горло зубом рвать не-казаку, только потому, что он бешмет не носит. Дело, оказывается, в людях. Среди иногородних тоже имеются жилы и прохвосты, и среди казаков их хватает, а беднота — что там, что здесь — одна и та же, и наряди ее как хочешь, в бешмет или пиджачишко, все одно, черное тело издали просвечивать будет.
