Юрий Щеглов - Святые горы
О, юношеские споры начала пятидесятых годов! Жаркие и бестолковые баталии, порой несдержанные, но никогда не имеющие ничего общего с поисками настоящей истины. Как они были упоительны! Какой притягательной силой они обладали! Как они вспыхивали, как разгорались и как гасли на случайных перекрестках судьбы.
Но что такое вообще истина? Где она? В чем?
— Кирпич — вроде музыкального инструмента, — продолжала Елена, усаживаясь и переводя разговор в более спокойную — лирическую — область, тем самым предупреждая мое намерение возразить. — Хорошо обожженный — звенит, как ксилофон. Обычный строительный — теплый, что шуба, пористый. Много воздуху держит. При замесе туда добавляют выгорающие вещества, угольную пыль, допустим, — штыб. А русский — национальный — кирпич все-таки лучший! И по весу, и по форме. Наши мастеровые издревле покрепче иностранных, строительный элемент на одну четверть у нас и поувесистей. В Англии глины совсем плохонькие, там кирпич почти льют. Гвоздимость у наших стен тоже на уровне…
Гвоздимость! Черт побери! Пожалуй, ее не поцелуешь. Гвоздимость! Она просто побеседует со мной на интересующую ее тему, и все: здрасте — до свидания, а с Федькой наверняка целовалась или еще чего почище вытворяла. Ну погодим, посмотрим. Я опустил руку на спинку кресла. Я видел белокурые завитки на ее виске, бледную кожу, развод крутых ресниц. Вот стемнеет в зале, я легонько возьму ее за плечо и привлеку к себе, может, шепну что на ухо… Но что?
Электричество померкло, и на экране среди прыгающих трещин и загогулин крупно и бело появилось — «Большой вальс».
15
Я тут же забыл о своем решении обнять Елену, потому что моментально вспомнил далекий июнь, и отца, и вечер, когда мы украдкой от матери, — как мужчина с мужчиной, — смылись в кино, по дороге купив мороженое. Клубничное. Продавалось такое до войны. Двадцатого, в пятницу. На площади Сталина, у филармонии.
Летний кинотеатр располагался в старинном парке, рядом с ажурным мостом, переброшенным с кручи на кручу. Вытянутое желто-серым параллелепипедом вверх нелепое здание с мозаикой на фасаде. Ни фойе, ни иных удобств. Мы сидели с отцом открыв рты, и неизвестно, кто больше восхищался чудесной сказкой Дювивье — я, девятилетний мальчишка, или он, сорокалетний, прошедший сквозь революцию человек. Фильм до мельчайших подробностей впечатался в мою память, и даже события войны не стерли его. Пленку не засветили ослепительные разрывы бомб в ночи, она не помутнела от пыли обрушивающихся домов, не закоптилась огнем пожаров. Трогательная история мелкого служащего Иоганна Штрауса вновь, как десять лет назад, захватила меня, а знаменитый эпизод рождения вальса в Венском лесу вызвал порыв восторженного вдохновения. Захотелось чуть ли не самому стать композитором. И сочинять, сочинять, сочинять.
Прямо на меня с экрана катило черное ландо с остекленными ящичками фонарей, в котором пела, весело размахивая косынкой, Карла Доннер. Громко щебетали птицы, на всей ее нежной одухотворенной фигуре бликами играло солнце. Тара-тара-тарам-пам-пам, та-ра-там пам-пам… «Слушай, слушай, — подтолкнул меня отец, — а соловьи-то как заливаются». Его профиль, чеканный в отсвете дымного клубящегося луча, обведенный серебристой каймой, был устремлен вперед. Через несколько дней он добровольцем отправится на фронт, и на долгие, мучительно долгие месяцы исчезнет в неразберихе отступления.
А Карла Доннер в невероятно широкополой для нашего провинциального города шляпе плыла и плыла ко мне: то ли с экрана, то ли из черных глубин памяти.
Отец легко притиснул меня массивным плечом. «Нравится?» — спросил он. «Конечно», — ответил я по-взрослому, с достоинством расправляя худые косточки.
— Нравится? — услышал я шепот Елены.
— Конечно.
Я очнулся и, внезапно осмелев, сжал ее горячую влажную ладонь.
— Я смотрел картину с отцом до войны.
— Он погиб? — и в ее голосе я уловил сострадание.
Но руки она не отняла.
Я вобрал в себя воздух. Сквозь жаркие испарения — с вентиляцией в клубе дела обстояли неважно — до меня долетел истонченный временем и расстоянием запах ночной красавицы. Точно так пахла та, предвоенная ночь в парке, когда мы с отцом, покинув после сеанса кинотеатр, огибали клумбу, в середине которой расположилась гипсовая скульптурная группа. Фонарь обливал ее матовым сиянием. Бегучие прозрачно-голубые тени оживляли ее, и, если бы не пьедестал, на котором она возвышалась, фигуры можно было бы в сумраке принять за дружески беседующих людей. Громоздкая скульптура на пересечении желтых под фонарем дорожек, багрово-белая реклама с изображением протягивающей ко всем руки Карлы Доннер, слабый отзвук штраусовского вальса, волнообразный аромат ночной красавицы, мощная фигура отца, врезанная в сапфировое небо над рекой, — все это, но почему-то в сопровождении пронзительной сирены, нарастающего воя фугасов, мятущихся лучей прожекторов, тупых залпов зениток хлынуло на меня кипящим водопадом, сбило с ног и поволокло прочь, за собой, по шершавому асфальту в зияющую остроконечную пустоту пропасти.
В тишине заплескался Дунай, лента щелкнула, оборвалась, и черно-серая звездчатая абстракция на миг залепила экран. Вспыхнуло электричество. Мы молча вышли из клуба. Прохлада, как пес, облизала щеки. Потянуло свежестью и пылью из-под ног идущих впереди. Над головой металлически зашумела листва.
— Очаровательная женщина Карла Доннер, — заметила Елена, вздрагивая и просовывая свою кисть под мой локоть. — Побежали быстрее — иначе замерзнем.
И она осторожно коснулась моего плеча. Черт побери, теперь почему-то неловко воспользоваться долгожданным моментом и поцеловать ее.
Мы свернули в переулок, а оттуда на потемневшее шоссе. Елена молчала, вероятно думая о фильме, после которого ей, безусловно, не до любимых кирпичей. Красивый сон всегда влияет, не может не повлиять. А фантастический, роскошный, голливудский или мосфильмовский вдобавок вызывает обостренное чувство грусти — ведь ты в нем не участвуешь, тебе в нем нет места, ты смотришь со стороны, ты просто просыпаешься — и все. Надо бы ее развлечь, пофилософствовать, что ли, насчет постановки, игры актеров и обязательно назвать киногородок, где происходили съемки, — Голливуд. Голливуд — очень эффектно звучит. Голливуд. Где-то в Америке. Внезапно меня осенило: не рассказать ли ей про Милицу Корьюс, исполнявшую роль Карлы Доннер. Собственно, про нее я толком ничего не знал, но Сеня Ольховский — довольно противный малый, который учился в нашем классе и одновременно в музыкальной десятилетке, — все знал про всех и про нее, про Корьюс, тоже. От Сени и поступили отрывочные сведения об исполнительнице роли Карлы Доннер. Она якобы училась в Киевском университете, вышла замуж за иностранца и стала актрисой. «Не верите?» — спросил Сеня Ольховский. «Не верим!» — хором ответили мы, то есть я и Сашка Сверчков. «Дурачье, дурачье!» — обругал нас Сеня. Но мы твердо стояли на своем: не верим, и все! «Пошлите покажу, — тогда загадочно сказал он. — Сестра ее, родная между прочим, в оркестре филармонии за пятым пультом в ряду первых скрипок сидит!»
«Наврешь — умоем!» — пригрозил мрачно Сашка Сверчков.
Дело было летом, и мы поплелись за ним к раковине в парк, где давались бесплатные симфонические концерты. Он издали ткнул пальцем в даму средних лет, одетую в черный строгий — английский — костюм, с белым платком у подбородка. Была ли то действительно сестра Милицы Корьюс? Мы поверили Сене, потому что хотели поверить в необыкновенное и потому что невольным его свидетелем и союзником было мелодичное «Итальянское каприччио» Чайковского.
Когда железный мост остался позади, а история с Милицей Корьюс, и без того неимоверно растянутая за счет побочных эпизодов — вроде затасканного анекдота о Киевском университете, в стенах которого Николай I ляпнул такую глупость, что они покраснели со стыда, — наконец, к моему ужасу, иссякла, дремучий кустарник ломко раздвинулся, и на мерцающую лунным светом тропу вступила коренастая фигура в насунутой на нос кепке.
— Чего тебе? — спросила Елена довольно равнодушно.
— Ты отойди.
Но Елена — о, блаженство! — прильнула ко мне тесней.
— Брось бабу, — сказал коренастый. — Что юбку ухватил?
Я не шелохнулся. Если зацепит, — решил я героически, — под ноги и через себя.
— Ты откуда пришлепал? — угрюмо поинтересовался коренастый.
Черная уродливо укороченная — будто отлитая из чугуна — тень разделяла нас. Кусты дышали земляной грозной сыростью. Как свежая могила.
— В трубочку они наблюдают, — лакейски подкинули из кустов и грязно выругались.
— Андрей, я тебя узнала. Ты Андрей Ребро, слесарь при банях. А прячется Савка Копыця. Анька, твоя старшая сестра, телеграфисткой у нас работает. Я ей сообщу, чем ты промышляешь.
