Ромен Звягельский - Виктория
Она первой услышала скрип тормозов у подъезда. Крикнув Жаку, она открыла балконную дверь, соленое теплое дыхание летнего ливня дыхнуло в проем. Жак бросился на балкон, отстранив ее. Это был грузовик, крытый грузовик, и он остановился у их подъезда, а не напротив. Немного отлегло от сердца.
— Пошли, это не к нам.
— Вот, вроде все положила, донесешь? Как вас искать? — очень тихо проговорила мама.
— Я передам с кем-нибудь весточку, напишу или приеду, когда все выяснится.
— Не вздумай отсылать с местной почты. И не пиши ни о чем подробно. Если все хорошо, напиши, что погода хорошая, если возвращаешься, напиши, что постоянные дожди…
— Ладно, ладно, конспиратор, — Жак поцеловал сестричку в макушку.
Когда позвонили в дверь, они находились в прихожей.
— Это Гретта, — Жак подошел к двери.
Мать глядела ему в спину и уже знала, что это пришли за его единственным еще не жившим и не познавшим любви мальчиком.
— Якоб Смейтс, двадцати двух лет, парикмахер здесь проживает?
На лестничной клетке стоял человек в штатском, в сером плаще, с которого стекала вода. В руках его была трость и планшет, по которому он сверялся с адресом и фамилией Якоба.
Пришлось снять с двери цепочку и открыть ее нараспашку:
— Входите.
За мужчиной показались два молодых человека, оба тоже в штатском.
— Что вам угодно, — спросила заплаканная Барбара, — Якоб Смейтс — мой сын.
— Собирайтесь, молодой человек. Ваш час настал. Вы едете в Германию. Вот оформленные документы.
С этими словами человек в плаще, все еще заливающем пол, показал издали Жаку какие-то бумаги и снова убрал их в карман.
— Я ничего не понимаю, — прошептала Барбара, — Это какая-то ошибка. Зачем ему в Германию?
— Стричь ихнего усача, — съязвила Элизабет на фламандском, за что и была вытолкана матерью в кабинет, Барбара даже немного разрядилась.
— Простите мою дочь, — поспешила оправдаться она.
— Сколько ей лет? — как-то заинтересованно спросил мужчина.
— Она мала, ей только четырнадцать.
Мужчина приказал своим помощникам что-то записать в блокнот.
— Мы приехали за вами, молодой человек, — он снова перешел на ломанный французский, — вы едете на трудовой подвиг во имя великой Германии, во имя победы над большевизмом, во имя единой и свободной Европы, черт возьми! О, да я вижу, ваши вещи уже собраны?!
Мать переводила взгляд с незнакомца на сына и все еще не понимала, что происходит.
— Мне нужно проститься с семьей. Вы не могли бы подождать меня внизу? спокойно, даже смиренно спросил Жак.
— Нет, нет, состав отходит с Восточного вокзала в восемь ноль-ноль. А еще инструктаж и митинг. Вас не будут ждать три тысячи человек.
— А может быть, пусть не ждут, а?
— Мадам Смейтс, у вас есть пять минут, мы подождем здесь.
Прежде чем проводить маму в гостиную, Жак обернулся и спросил:
— Почему такая честь и такая неожиданная отправка, нельзя перенести?
— Личное указание полковника Блюма, — мужчина надел шляпу и закурил.
Элизабет тоже пришла в комнату. Глаза ее были растерты, но больше ничего не выдавало, что она плакала.
— Я схожу к ней. Попозже, — сказала она обиженно и шмыгнула носом.
Барбара была на грани обморока, она ухватилась за сына и простонала:
— Не пущу.
— Ты же видишь, мама.
— Ты можешь мне объяснить?
Ну, что тут объяснять, как было объяснить матери за пять минут, что война, вторгшаяся в сознание, затмившая его, как затмевает сознание усталость или бессонница, одурачила, окрутила ее милого Жака. Что он попался, что он не от нее, не от матери хотел убежать, что не думал в тот момент, когда подавал заявление в комиссариате, о ней, но тогда последним, что она запомнит станет то, что сын предал ее. Но это не так!
— Видишь, как быстро меняются события, мама. Они забирают меня в Германию, я буду присылать вам деньги и посылки. Так получилось, я обо всем тебе напишу.
— Так ты знал?
— Не надо об этом. Вы здесь держитесь. Слушайся Элиз, она в нашей семье самая умная и самая сильная. Позаботьтесь о Греттхен. Лиз, найди ее. Объясни все. Давайте прощаться.
Грузовик выехал на площадь в окончании бульвара, там делал круг трамвай. Гретта видела его из-за стеклянных дверей темного, заброшенного здания, в который попал снаряд в самом начале войны, еще в мае. А теперь наступала осень. Кому, как не ей, дочери природы, знать это. Первый осенний ливень — он и пахнет по-особому: землей, а не морем.
Вояж в счастливую жизнь не удался. Теперь необходимо было сматывать удочки, как говорили деревенские рыбаки. Очевидно, одновременно две молитвы — о счастье себе и о несчастье врагу — Господом Богом не удовлетворяются. Хотя ей, Гретте, Он мог бы открыть кредит.
На вокзале, в зале ожидания, прямо на рядах кресел стояли толпы молодых людей, одетых по погоде, в куртки и плащи, в картузах и кепках, в гетрах и осенних ботинках. Они стояли вытянув шеи, держась за лямки своих заплечных рюкзаков, набитых рыбными консервами, сушеными кальмарами, флаконами с одеколоном, бритвами, фотографиями любимых, бельем, талисманами и амулетами, Евангелиями и томиками Шарля де Костера и Камиля Лемонье.
Впереди кресла заканчивались, там люди стояли уровнем ниже, и так до трибуны. С нее кто-то маленький размахивал ручками и кричал о победе великой Германии. Это был Блюм. Он был так далеко от Жака, что казался необязательным условием жизни. Но сзади в дверях стояли солдаты. Поэтому тот далекий маленький Блюм властвовал над судьбою Жака и всех этих людей, как бы далек и смешон он не был.
По огромному куполу вокзала грохотал ливень.
— Зарядил, — сказал кто-то по-французски, — Хорошо, что не печет солнце. Легче теплые вещи везти на себе, чем в сумке.
Парень был с красной нацистской повязкой на рукаве. Жак только сейчас увидел, что у многих здесь такие повязки.
— Сегодняшнее событие требует от вас спокойствия и собранности. Но вы должны гордится тем, что вам выпала честь служить фюреру, служить делу нацизма. Ваши братья сражаются на фронте, чтобы стереть коммунистическую нечисть с лица земли, а вы — вы едете строить новую жизнь для себя и для тех, кто принесет вам победу.
«Как я могу ехать?» — не переставая спрашивал себя Жак. Парень, стоявший рядом с ним, то и дело выбрасывал вперед руку, горланил «Хайль, Гитлер!» Он был похож на маленького чертенка, забавляющегося общим идиотизмом. Ну, не всерьез же он верил в могущество идей о высших и низших расах.
Вскоре открылись боковые двери, за ними показался перрон. В сизом дыму, блестящий от невидимого белого света стоял состав. Голубые корпуса вагонов покачивались в нетерпении.
«Что же, может быть все это и к лучшему. Никто не сможет меня удержать от возвращения домой, если я наконец-то разберусь в собственной жизни».
Их очень быстро сформировали в отряды, выкрикивая фамилии. Развели по вагонам. На сердце было горько и пусто. Ощущение неправильности, несправедливости происходящего, чувство потери той счастливой жизни и всего, что составляло его, Якоба Смейтса, разрывало грудь. У него отбирали страну, семью, работу, любимую — все ради чего он жил, не оценивая этого. Он не понимал раньше, что этим нужно дорожить.
К окнам вагонов были припаяны решетки. В остальном обычные вагоны общего класса, с жесткими полками вдоль и поперек.
Жак подсел к окну и положил на колени свой мешок. Когда состав вздохнул и тронулся, по вагону прошелся радостный ропот. Да и Жаку на миг показалось, что юношеская тяга к путешествиям всплыла в нем и затмила саднящие думы об оставленных в слезах матери и сестре. О Гретте.
Человеческий мозг, как те горные ручьи, которые всегда находят себе дорогу, начал пристраиваться к новому порядку мироздания.
Часть вторая
Коль сам умру, так песня не умрет,
Она, звеня, свою сослужит службу,
Поведав родине, как здесь цветет
В плененных душах цвет
прекрасной дружбы.
За колючей проволокой
Я, уже там стоявший одной ногою,
Я говорю вам — жизнь все равно прекрасна.
Восточная рабочая сила
Пахло чистым бельем и женщиной. Да-да, Эрих давно не чувствовал запах утреннего женского дыхания и женского пота, и сейчас особенно остро обонял все, что ему давало это летнее утро. Штандартенфюрер дал ему увольнительную до послезавтра. Он, как и советовал Поппер, отправился прямиком на станцию, доехал до города на маленьком допотопном паровозике и заявился к Розе.
