Василий Алексеев - Россия солдатская
— Есть какие-нибудь жалобы? — громко спросил политрук, обращаясь к будущим гвардейцам. В гоне чувствовалась уверенность, что, конечно, никаких жалоб не будет.
— Товарищ политрук!
Григорий обернулся: лицо рядом стоящего еврея было напряжено и полно надежды.
— У меня совсем развалились валенки. Нельзя ли получить какие-нибудь ботинки?
Политрук на минуту опешил, но в следующее же мгновение на лице его засияла торжествующая улыбка.
— Для наших гвардейцев мы не должны ничего жалеть! — воскликнул политрук патетически. — Товарищ сержант! — подозвал он командира взвода Григория, — снимите с кого-нибудь из остающихся ботинки для этого бойца.
— А ну, скидай ботинки! — схватил сержант за рукав красноармейца такого же маленького роста, как еврей. — Может быть, кому шинели нужны, товарищ политрук? Мы моментом… — предложил расторопный сержант.
Так как будущие гвардейцы молчали, политрук и сержант сами выбрали несколько особенно плохо одетых и сняли для них лучшие шинели с остающихся. Когда «раскулачивание» было закончено, очень довольный своей выдумкой политрук, чтобы быть до конца великодушным, спросил гвардейцев:
— Не жалуется ли кто-нибудь из вас на здоровье?
— У меня стерта до крови нога, — сказал Григорий.
Лицо политрука исказилось злобой.
— Нога стерта? — повторил политрук ехидно. — Шаг вперед! Таких гвардейцев нам не надо.
Григорий сделал шаг вперед и застыл, готовый к любой неприятности.
— Может быть, еще кто-нибудь чувствует себя не настолько здоровым, чтобы удостоиться чести попасть в гвардию? Не бойтесь, выходите! — лицо политрука пылало от негодования.
В следующее мгновение почти весь передний ряд отобранных в гвардию очутился рядом с Григорием. Политрук опешил, а у Григория пересохло в горле. — Могут пришить открытое неповиновение, — пронеслось у него в голове. Не зная, как себя вести перед чужими офицерами, все еще красный политрук подошел к правому флангу, на котором вторым стоял Григорий, а первым рабочий со странными глазами. Громко, так, чтобы слышали все, политрук спросил:
— Скажите вот, например, вы, товарищ боец: были вы уже на фронте или только теперь мобилизованы ?
— Был на фронте три раза и три раза ранен, — прозвучал глухой потухший голос. — Сейчас еду четвертый раз, а последняя рана еще кровоточит. — В голосе и лице солдата было нечто, от чего политрук сразу осекся и вместо того, чтобы опрашивать дальше, вышел на середину и громко сказал, стараясь быть спокойным:
— Товарищи сержанты, возвратите остающимся старую форму!
— А ну, скидай ботинки! — услышал Григорий слева от себя бодрый голос дальневосточника.
Глаза Григория встретились с глазами маленького еврея. Он всё еще был бледен, но явно не жалел о потерянных ботинках.
— Итак, мы больше не гвардейцы! — не смог сдержать улыбки Григорий.
— Шел бы сам в гвардию! — тихо кивнул еврей в сторону политрука, — а то только и знает, что в офицерском клубе вертится: я его хорошо знаю…
В одной из комнат временных казарм собралась вся рота. Григорий сидел в углу. Перед ним стоял стол, на столе сидели красноармейцы и, благодаря этому, Григорий был скрыт от сержанта, проводившего политзанятия. До слуха Григория доносились монотонные звуки голоса сержанта, читавшего заявление Молотова, напечатанное в «Правде» и перечислявшее с протокольной сухостью зверства немцев. Красноармейцы сидели, повесив головы, и дремали, Рядом с Григорием полулежал красноармеец, похожий на рабочего, тот, который срезал политрука. Глаза его были закрыты, он спал. Почти седая голова склонилась на грудь, раздавался довольно сильный храп.
— Тише, услышат и пересадят вперед! — толкнул спящего Григорий.
Заспанные глаза открылись, сухая рука потянулась в карман за закуркой. Григорий тоже свернул и предложил соседу спичку.
— Действительно, четвертый раз на фронт? — спросил Григорий.
— Четвертый.
— А сколько тебе лет?
— Двадцать восемь.
— Когда же поседел?
— После последнего ранении.
— Тяжело ранило?
— Не так тяжело, ногу покорябало.
— Почему же поседел?
— Почему? Знаешь, небось, как нашего брата в атаку гоняют! Пошли на немецкие доты, поле открытое, снежное, как на ладони. Мы сгоряча понаперли, подошли совсем под доты, да так там и остались. Ранило в ногу. Лег в ямку, а кругом ни одного живого человека. Который раненый пошевелится — трык из автомата, и готов! Подергается и затихнет. А я как-то так упал, что меня немцам не видно было, — в лощинку чуть заметную, так вдоль нее и полз до вечера. Мороз такой, что того гляди окоченеешь, ногу ломит, пуля в кости засела. Раза три сознание терял. Приду в себя, разгребу снег и ползу… Десять часов полз, с тех пор и поседел.
— А сам откуда?
— Воронежский.
— Рабочий?
— Слесарь.
— Так четвертый раз говоришь?
— Четвертый. И ни разу отпуска собаки не дали! — выцветшие глаза с невыразимым ужасом посмотрели на Григория. — Четвертый! Чует сердце, что теперь непременно убьют. Три раза вырывался, а на четвертый шабаш!
Красноармейцы зашевелились и, потягиваясь и зевая, как после привала на походе, стали подниматься и выходить на улицу. Политзанятия кончились. Едва ли кто-нибудь слышал, что писал Молотов о немецких зверствах.
Григорий снова трясся в товарном вагоне. На этот раз пополнение отправляли не в гвардейскую, а в самую обыкновенную часть. Как полагается, в дороге была создана своя временная система командования. Начальник эшелона назначил на каждый вагон взводного из младших командиров, главным образом для получения и дележа пайка. Взводный вагона Григория наверное был самозванцем и не имел чина сержанта. Целый день он сидел на верхних нарах, окруженный подозрительной компанией, и резался в очко.
— В банке тысяча рублей и пять сухарей! — слышался чей-то визгливый голос.
— Иду на всё! — ревел бас взводного.
— Очко! — кричал визгливый голос.
— Врешь! — ревел взводный.
— Смотри: туз и десятка, — возмущался визгливый голос.
— Десятка, туз… будешь делить паек, отдам, громко шептал взводный. Морда у него была толстая, тело жирное, облитое салом, глаза заляпаны складками век. — Сдавай ишшо! — возглашал снова взводный.
— Так у тебя денег нет! — хрипел чей-то пропитой баритон.
— Денег нет? А махорка на что? Вот она пачка непочатая, — отвечал взводный.
Раздавалось залихватское щелкание карт. Деньги весной сорок второго года ценились не высоко: стограммовый сухарь солдаты продавали за сто рублей, а за пачку махорки давали несколько сухарей.
Григорий лежал, обдумывая в сотый раз способ перехода к немцам так, чтобы не подвести Леночку и не навредить еще больше Кате. Еврей, чуть не попавший вместе с Григорием в гвардию, лежал рядом. Трижды раненому рабочему удалось остаться под Москвой.
— Ну как, Семен Яковлевич, повоюем? — обернулся Григорий к еврею.
— Повоюем! — зло буркнул Семен Яковлевич.
Бедняга! Ему и к немцам переходить нельзя, — подумал Григорий, глядя на тщедушную фигуру еврея.
Семен Яковлевич был по профессии наборщик и подозрительно покашливал. Слабые легкие спасли его, однако, только от первого набора. В 42-ом году освобождения почти не давали. Попади такой парень на передовую зимой: в один день ему конец от одного мороза! — подумал Григорий.
— А в морду хочешь? — заорал на весь вагон взводный. Ему снова не удалось сорвать банк.
Семен Яковлевич вздрогнул и с опаской покосился в сторону начальства. Поезд остановился так резко, что игравшие в карты повалились друг на друга, а свечка, прилепленная к ящику, служившему столом, упала вниз и потухла. Темнота наполнилась сопением, смешками и матерной руганью, потом кто-то открыл дверь теплушки и громко крикнул:
— Выходи, воздушная тревога!
Григорий подхватил вещевой мешок и спрыгнул на насыпь. Было сыро. Белый пар от паровоза полз вдоль состава. Силуэты невысоких деревьев обступали притаившийся эшелон. Идя вглубь леса, Григорий чувствовал под ногами мягкий, влажный полог гнилых листьев. Самолеты гудели где-то очень далеко, потом из этого далека донеслись глухие взрывы. Взводы перепутались. Никто даже не пытался привести их в порядок. Солдаты ходили, шурша мокрыми листьями, переговаривались и курили. Опять, как зимой, — вспомнил Григорий, — только теперь нет мороза и безразлично где горевать: в окопе или же в лесу. Здесь по крайней мере безопаснее…
Поезд дернулся и медленно пополз назад. Некоторые солдаты бросились было к вагонам, но тут же вернулись. Кто-то им разъяснил, что высаживаться надо было в шести километрах дальше, но станцию бомбят и поэтому поезд возвратится, а солдаты должны дожидаться дальнейших приказаний.
Пошел час, стал накрапывать дождь. Садиться на мокрую землю не хотелось, стоять надоело. Красноармейцы начали ругаться и расходиться по лесу в поисках места, где можно было бы хоть посидеть под густой елью. Григорий наткнулся в темноте на Семена Яковлевича. Семен Яковлевич продрог и был в самом скверном настроении.
