Михаил Стельмах - Большая родня
— Товарищи! — и глухим баритоном отозвался дальний уголок. — Чтобы облегчить крестьянам вывоз хлебосдачи, райисполком разрешил хлеб отправлять не на станцию, а в район. Также кто имеет сортовой овес «золотой дождь» — может обменять в райземотделе: за один пуд получит два пуда простого. А теперь драмкружок начнет спектакль.
«Это хорошо». — Дмитрий прикинул в уме, сколько сможет вывезти овса на обмен. К нему наклонился Григорий.
— Везет тебе, Дмитрий, со всех сторон счастье плывет, только приклоняйся.
— С чего ты взял?.. — «Своего счастья будто и не видит», — поймал правдивый взгляд Югины.
— Хотя бы и овес — почти десятина у тебя, и какой овес. А теперь значит, что свой урожай удвоишь.
— Эге, это мне большая поддержка.
— Теперь и о скоте легче подумать.
— Легче, — поморщился: не хотелось при девушке говорить о хозяйственных делах.
В зале потух свет, закачался занавес, и на сцене, будто в тумане, для чего-то зашевелились фигуры, они раскрывали рты, трясли бородами, но о чем говорили — никак не мог понять, так как стало не по себе, когда ощутил, что к девушке, словно ненароком, прислонилось плечо Григория. Досадно было на себя, смотрел в уголок сцены, чтобы не видеть Шевчика и Бондаревны, но когда ощутил, что Григорий начал заслонять девушку, обернулся. Нет, это только показалось. И Григорий, и Югина заинтересованно смотрели на сцену, сидели, не касаясь друг друга. Три мерцающих лучика света неровной дугой заискрились в правом глазу девушки, а левое было затенено.
После спектакля к нему подошел Свирид Яковлевич, глухо поздоровался.
— Как живется, Дмитрий?
— Как? Наше дело, говорил цыган, простое: паши, мели, ешь.
— Пошли, Свирид. — Крамовой ударил рыхлой рукой Мирошниченко по плечу и зевнул, широко кривя рот.
— Сейчас пойдем. Знакомьтесь с сыном Тимофея Горицвета.
— Приятно, приятно, — равнодушно, чуть смыкая челюсти, промолвил Крамовой и совал рыхлую розовую руку Дмитрию. Тот осторожно подержал и выпустил ее, с неприятностью чувствуя, как липкий пот увлажнил его ладонь.
Вышли на улицу.
Над сонным селом раскинулась молодецкая песня, дорогой, светя фарами, проскочила машина, с левады доносилось трепетное ржание молодого коня, спросонок где-то в овине забился петух, охрипло запел и снова, уже тише, ударил крыльями. Все было таким простым, обычным и близким.
— Хорошая ночь, — поднял голову Свирид Яковлевич. — В такую бы пору только на мельнице сидеть. Дрожат, поскрипывают снасти, шумит вода у запруды, вздыхает колесо, розовая мука сеет из лоточка, горячая, распаренная, а люди — отовсюду съехались — говорят до самого утра о всяких новостях. Там трактора приобрели, там кино открыли, там в созе работают. Новостей теперь привезут за одну ночь больше, чем когда-то за год… Хорошо сейчас на мельнице.
Крамовой делано засмеялся.
— Черт знает, какие крестьянские натуры идиллические — бывший партизан, партиец, председатель сельсовета, член райисполкома, а никак не привыкнет к широким масштабам. Нет, село, сколько его ни переделывай, селом и останется. Это рассадник божков, межей, реакционных идей.
Слово у Крамового уверенное, взвешенное. «Умеет говорить», — с неприязнью подумал Дмитрий и с надеждой посмотрел на Свирида Яковлевича.
— Пошла писать губерния, — не поднимая головы, о чем-то раздумывая, медленно говорит Мирошниченко.
— Вот тебе и пошла писать губерния, — пренебрежительно улыбается Крамовой. — Ты сними свои розовые очки и посмотри на село. Что это? Стихия! Мелкобуржуазная стихия, и ее ничем не поднимешь.
— Это не определение современного села, а высокомерный плевок на него, — начал злиться Мирошниченко.
— Юпитер, ты сердишься? Значит, ты не прав.
— Так вот и есть, что и ты со своим Юпитером заодно.
— Может, неправду говорю?
— Такую же правду и меньшевики перед тысяча девятьсот пятым годом говорили, — коротко резанул Мирошниченко и едко прибавил: — Может, неправду говорю?
Дмитрий улыбнулся и удивился: умеет мужчина одной точной мыслью разбить чьи-то взгляды. Надо прочитать об этом… Непременно.
— Ну, знаешь, — оскорбленно загорячился Крамовой, и слова его стали более мягкими, осторожными. — Я на твоем месте не пускался бы в аналогии. Аналогия — сомнительная вещь.
— Да, да, — согласился Мирошниченко. — Особенно, если они кое-кому невыгодны.
Крамовой обижено замолк.
В это время недалеко от кооперации загалдели голоса, зафыркали кони и темным пятном завиднелась скрипучая телега.
— Ох, и вредный же вы, дядя. У таких вредных печень быстро увеличивается, — с прижимом, давясь словами, как костью, говорит Карп Варчук.
— Гляди, чтобы у тебя не увеличилась. У богача она всегда, как сома[27], разбухает. Не насытитесь никак.
Дмитрий узнает язык старого пасечника Марка Григорьевича Синицы, одиноко живущего в лесах возле неисхоженного Городища. Подошли к телеге, нагруженной ровными ясеневыми шпонами.
— Поймался в конце концов? — остановил коней Свирид Яковлевич.
— Поймался в конце концов! — Карп сразу изменил тон и засмеялся. — Без надежды попался. Не думал, что у старого мужика такая ловкость может быть. Ак-ти-вист. Лесники не могли сказать, а это…
— Знаем, почему не могли. Подкупил их твой старик. — В темноте просвечивается борода Марка Григорьевича.
— А вы видели, что отец подкупал? Я честно воровал, — и ненатуральный смех сухо и отрывисто рассыпается возле телеги. — Составляйте акт и штрафуйте. Теперь воля ваша, а спина наша. — И он согнулся, словно должен был положить на плечи мешок с зерном.
Наглый и уверенный тон молодого Варчука чуть не выводит из себя Мирошниченко.
«Какого сына вырастил старый волк».
А Карп продолжает дальше:
— Скажите, товарищ председатель, куда снять шпон? Пусть уж сельсовет богатеет им. Время позднее — надо домой ехать.
— Домой не поедешь, — тихо, но так говорит, что Карп сразу же настораживается, не сводя злого взгляда с председателя сельсовета.
— А чего вам держать меня до утра? Дело понятное. Заплачу, что надо. Поймался — плати. Ничего не попишешь.
— Переночуешь в сельсовете, а завтра утром — пусть люди увидят вора — отправим в милицию. Я добьюсь, чтобы тебе хоть с месяц принудительных работ дали. Штрафом не откупишься.
— Так и надо. А то богатеи скоро всю ясенину изведут. В лесу уже ни одного стоящего ясеня не осталось, такие деревья были. На все небо! Поднимались прямо горами зелеными. Аж душа болит, как вспомнишь, — с сожалением говорит Марк Григорьевич.
— На черта тебе с ним возиться, — обратился Крамовой к Мирошниченко. — Отпусти. А штраф пусть заплатит.
— Теперь жатва, Свирид Яковлевич, каждый час дорог, — голос у Карпа становится глуше.
— Поработаешь и в жатву, чтобы памятка осталась. Погоняй коней, — идет Свирид Яковлевич к сельсовету.
— Да отпусти его, — снова заступается Крамовой.
— Не отпущу, — упрямо мотнул головой Мирошниченко. — С лесокрадами панькаться не буду. Мы еще не можем себе представить, сколько они зла принесли народу, советскому государству.
— Снова преувеличение и преувеличение, — махнул рукой Крамовой.
— Хотел бы, чтобы так было. Но кулаческого варварства не прикроешь никакими красивыми словцами. Скажи, сколько миллионов десятин уничтожено лесов за последние годы? Еще недавно, беру пример, село наше, как в венке, стояло в лесах, а теперь только Городище не вырублено и немного прореженного береста осталось. И вот видимые последствия: речушка, что начиналась в лесах, пересохла, поэтому высохли все ставки на лугах. Бывало, идешь, а они, как ожерелье, один за другим нанизывались на речку. И глазу, и душе радостно. Да что речушка — Буг стал заиливаться. На поля со степей теперь свободно прорываются суховеи, а дождя летом ждешь как счастья. А помножь этот пример в широком масштабе! Взгляни на Полесье! Теперь там, где легли под топором боры, оживают, начинают течь песочные холмы, засыпают нивы и даже поселки. Из-за кулаческой жадности знаешь, сколько мы зерна недобираем? Да этого и плановая комиссия спроста не посчитает. Сколько бы мы за этот хлеб новых предприятий выстроили, сколько бы тракторов на поля пустили, сколько бы учебных учреждений открыли! А ты говоришь «преувеличения». Оно набирает государственного размаха. И этого преступника, — показал рукой на Карпа, — не отпущу. Он не меньше вреда сделал, чем закоренелый бандит. Жаль, что наше законодательство так мягко судит расхитителей леса. Их наравне с убийцами надо судить.
— Сдаюсь. Убедил целиком и полностью. Глуши расхитителей леса, — полушутливо промолвил Крамовой и свернул на заречье.
— Да, Свирид, это ты правильно о лесах сказал. Охрану надо бы усилить, — вплотную подходит Марк Григорьевич. — Лес — это богатство наше, украшение наше, хлеб насущный.
