Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки
Рассуждая об этом, сержант подсознательно следил и за временем, стараясь скрыть тревогу и сомнения, неминуемые при неудачно начавшейся операции.
Но над передовой висела все та же мглистая, настороженная тишина. И Дробот тихонько скомандовал:
— Приготовиться… Двинули, — и оттолкнулся багром.
Под лодкой льдисто зазвенела вода. Звук прокатился и стал гаснуть. Тогда сержант толкнул посудину вторично — и с этой минуты все слилось для него в чередование льдистого звона черной, густой воды, толчков, шумных от напряжения выдохов.
Разведчики с выпрастанным и изготовленным оружием, неудобно прикорнув на бортах, смотрели в темноту и часто облизывали губы — у всех пересохло во рту.
И снова, как только лодка пристала к берегу, все пошло не так, как должно было пойти. Вероятно, потому, что каждому казалось, что на земле, пусть даже занятой врагом, было гораздо безопасней, чем на плаву. Люди забыли порядок высадки и стали выскакивать из лодки, кто как может.
Ругать их, восстанавливать заранее намеченный порядок было невозможно — поднимется шум. Дробот придержал только тех, кто был поближе, а передние спрыгивали вразнобой, как попало. Лодка качалась, в лицо летели брызги. Разведчик Потемкин не удержался на прибрежной наледи и ткнулся головой в берег, откинулся от удара в сторону и едва не свалился в воду, окунув правую руку. Он долго отряхивался и бурчал под нос. Но как раз это обстоятельство сняло напряжение, и последующие действия были точны и организованны.
Они не помогли. Когда группа захвата подползла к намеченному окопу, в нем был пулемет, были коробки с патронами и гранаты, но не было немцев. Как это ни удивительно, люди из группы захвата вроде даже обрадовались, что противника нет, особенно когда Дробот приказал доставить оружие на берег. Сержант почувствовал это, разозлился и, самостоятельно приняв решение, двинулся к траншеям.
Под локтями и коленями похрустывала ледяная корка. Хруст казался таким громким, таким предательским, что перед самыми траншеями не только разведчики, но и сержант были уверены — они открыты. Сейчас на них обрушится огонь, навалятся немцы — и тогда нужно будет отбиваться и, вероятно, умирать. Движение замедлилось. В памяти всплыл последний поиск, немецкие засады, и Дробот мучительно искал выход. Вокруг стояла тишина — ни говора, ни звона оружия, ни тарахтения моторов. Просто — тишина. Как будто здесь была не передовая, а обычный пустынный берег болотной речушки, подернутой предвесенним, пронзительным холодом, грустью, теменью.
Тишина эта слишком уж била по нервам. Вслушиваясь в нее, соображая, как вести себя, сержант почувствовал на себе недобрый, подстерегающий взгляд. Дробот оглянулся и увидел рядом с собой Хворостовина. Он смотрел не в сторону противника, как остальные, тоже охваченные тревогой неизвестности разведчики, а на сержанта. Смотрел неотрывно, почти в упор, и, как показалось Дроботу, не ожидающе, а осуждающе и, может быть, даже слегка насмешливо: дескать, что же ты, прославленный сержант, пузыри пускать начинаешь?
Дробот так привык к своему неоспоримому превосходству, которое давало ему право принимать решения и командовать людьми, что этот взгляд и то, что стояло за ним, поначалу обескуражили его, потом он разозлился: «Надо же, какой самонадеянный мальчишка. Ну-ну, посмотрим, что ты дальше сделаешь».
Злость, народившись, уже повела за собой сержанта, и он, сердито кивнув Валерке и жестом приказав остальным оставаться на месте, пополз к траншее. Пополз не так осторожно, как всегда, — теперь он не мог останавливаться и прислушиваться или прикидывать — есть ли мины или нет. Теперь его гнал осуждающий и слегка насмешливый, твердый взгляд холодных Валеркиных глаз. Но и в траншеях была тишина и пустота. Кое-где на брустверах, во врезных ячейках лежало оружие, а немцев не было. Нет, это явно не походило на ловушку. Было нечто другое, и, когда Дробот понял, что это, он, не сдерживаясь, выругался:
— Вот тебе и хваленая немецкая дисциплина, ага. Побросали посты и поперли греться.
Он ожидал, что Валерка поспешит согласиться с ним, удивится, наконец, просто обрадуется ведь Дробот чувствовал, как обрадовались остальные, когда увидели, что объект поиска пуст. Но Хворостовин равнодушно пожал плечами.
— Я так и думал, — сказал он. — Вызывать придется.
— Это почему же ты так думал? — строго спросил Дробот, прикидывая, как могло случиться, что он ошибся в пареньке. Похоже, он попросту зазнайка.
— Каждый, кто знает немцев не по рассказам, а в жизни, может подумать точно так же.
— А ты знаешь?
— Да, — обидно коротко отрезал Хворостовин и настойчиво повторил: — Вызывать придется.
Ни страха, ни растерянности — ничего такого, что могло бы вызвать подозрение, в этом пареньке не было. Он совершенно спокоен и в чем-то очень красив. Дробот уже заинтересованно спросил:
— Как это — вызывать? Кого вызывать?
Валерка ответил с едва заметным сожалением в голосе:
— Вызывать немцев, чтобы взять «языка». У нас, кажется, такая задача. А вызывать… Если прикажете, сделать это могу я. Я знаю, как уже докладывал, немецкий язык. — И совсем некстати уточнил: — Не то чтобы в совершенстве, но не хуже немцев.
Перед взором Дробота прошли короткие встречи с Хворостовиным, все, что он знал о нем, и он понял, что паренек не шутит, он действительно сможет вызвать «языка» из землянки и страха при этом не почувствует. Поняв это, Дробот понял и другое — Валерка явно не похож на тех, кого он знал, и, веря ему, не мог примириться, что Хворостовин так подчеркнуто спокойно ведет себя, так независимо держится с командиром, да еще в такой обстановке. Но что бы личное ни таилось за этим, Валерка снова понравился сержанту, хотя он отметил все, что родилось в нем во время этого короткого разговора.
Вызывать противника, однако, не пришлось. Двигаясь по траншеям, разведчики заметили за ними противотанковую пушку и замершую возле нее фигуру часового. Они обошли выдвинутую на прямую наводку почти игрушечную пушку и с ходу навалились на дремлющего часового.
Стараясь скрутить пахнущего дешевым ромом батарейца, Дробот вдруг почувствовал, что не может справиться с ним. У немца были железные мускулы и великолепная хватка. И боролся он за себя с расчетливой, холодной остервенелостью, расшвыривая разведчиков, как котят. Как ни напрягался Дробот, немец все же вырвал правую, заведенную за спину руку и уже приготовился пустить ее в дело, когда перед его носом вырос Валерий Хворостовин и с истинно берлинским акцентом, со сдержанным бешенством зашипел:
— Смирно, болван! Разболтался! Своих не видишь! Рослый, широкоплечий, хорошо тренированный артиллерист, ничего не понимая, опустил занесенную для удара руку и вытянулся — сработал вдолбленный в него рефлекс безусловного подчинения команде. Настоящая белокурая бестия с гитлеровских плакатов стояла навытяжку перед тонким в талии, невысоким парнишкой и соображала, что случилось. Валерка не стал ждать, пока сработают мозговые центры фрица. Приподнимаясь на носки, он влепил немцу хлесткую пощечину и так же бешено прошипел:
— К эсэсманам захотел? — И, не задумываясь, пристроил вторую, уже не такую звучную, но все-таки хорошо пришедшуюся пощечину, уже с левой руки.
Батареец слабо охнул и качнулся. Это непроизвольное покачивание — не от удара — батареец выдержал бы и более мощный удар — вывело из оцепенения не менее, чем немец, опешивших разведчиков. Они снова навалились на немца, вбили ему кляп и скрутили руки. Батареец не сопротивлялся и, когда Дробот подтолкнул его, покорно пошел. Хворостовин подбежал к сержанту и, поблескивая в темноте пронзительными глазами, прошептал:
— Давайте я из пушки их блиндажик расстреляю.
Ни испуга, ни фанфаронства — пожалуй, только азарт.
Но тоже — Дробот чувствовал это — холодный, расчетливый. Однако проверять свою догадку у него не было времени. И снова, отметив в душе и эту черту хворостовинского характера, приказал:
— Отставить. Вперед!
Чтобы не путаться, взвод возвращался старой дорогой, по все еще пустым траншеям. Выпрыгивая из них, чтобы пройти к переправе, Дробот заметил, что вправо от него чернеет какая-то неясная масса. Она передвигалась, приближаясь к разведчикам. Явственно донеслась немецкая команда.
Думать о Хворостовине, о самом себе стало невозможным: главным был «язык». И Дробот прежде всего подумал о нем. Он приказал трем разведчикам вместе с «языком» бегом пробираться к переправе, а Хворостовину и Потемкину прикрыть их отход.
Втроем они залегли на колючем, еще белом, не тронутом разрывами снегу и выдвинули вперед оружие. Дробот оглянулся: разведчики и «язык» торопкой рысью, согнувшись, бежали к берегу.
Неясная масса приближалась, и разведчики изготовились к бою. Слева от Дробота ворочался нескладный Потемкин. Он то пристраивал автомат к плечу, то ерзал животом по снегу, приспосабливаясь поудобнее.
