Сергей Михеенков - Встречный бой штрафников
Работу в лесу она восприняла как неизбежное испытание, которое необходимо пройти с достоинством. «Будь такой же, как все, и ни у кого не возникнет никаких вопросов: кто ты? откуда ты здесь появилась? по настоящим ли документам проживаешь? Растворись. Ты – сельская учительница, из беженцев. Твои все погибли во время бомбежки под Минском. Все». – Так наставлял ее Георгий.
Она собрала обрубленные сучья, обхватила их покрепче, чтобы ни один не выпал, пока по глубокому снегу она будет пробираться к костру. Возле костра всегда хотелось задержаться. Хотя бы на минутку. Погреться. Ощутить кожей щек упругое тепло гудящего огня.
Когда они только начинали валить первые сосны, очищать их и распиливать по размеру, трудно было представить, что из этих смолистых, тяжелых, как свинец, бревен и их труда получится нечто похожее на стены будущей школы. Но теперь, обходя вырубку, очищенную даже от кустарника, и оглядывая белые бревна, аккуратно выложенные на такие же белые обрезки-пенышки, Анна Витальевна уже видела очертания тех самых стен и вполне представляла, как естественно они лягут на фундамент в центре деревни у колодца. Она смотрела на сосредоточенные лица Ивана Лукича, деда Кири, на то, как старательно, поправляя друг друга, они отбивали шнуркой, черту на очередном бревне. На то, как Петр Федорович поплевывал в ладони и снова азартно брался за выглаженное до костяного блеска топорище. Слышала скрип деревянного протеза Дмитрия Ивановича Степаненкова, который, по признанию стариков, лучше всех умел зарубать углы и поэтому его просили подойти то туда, то туда, чтобы плотнее и правильнее придавить очередной венец.
– Клади! Девятая надавит! – смеялся бывший танкист, и морщинистый шрам ожога на его подбородке натягивался в жуткой гримасе.
Непонятной для женского уха шутке смеялись все плотники. Выкатывали из штабеля очередное бревно, внимательно осматривали его, заходя и с той стороны, и с другой. Так цыган на базаре осматривает приглянувшегося коня. Иногда бревно отбраковывали. Выкатывали другое. Подводили под него жерди и катили ближе к срубу. Закрепляли скобами. И дружно принимались за топоры.
Анне Витальевне нравилось наблюдать за работой плотников. В Европе почти все было построено из камня или кирпича. Кровли покрыты черепицей. А здесь, в глубине заснеженной России, где и сама она родилась когда-то в год начала Первой мировой войны, все возводилось из дерева и деревом отделывалось. Дерево росло и дозревало в местном лесу. Его не привозили издалека. Мастеров тоже не приглашали со стороны. Собирались старики, ветеринар, конюх, председатель колхоза, приносили с собой топоры, пилы, другие простые инструменты, изготовленные, быть может, в здешней кузнице, и, глядя на них, можно было предположить, что этим они занимались всю жизнь, изо дня в день. О деле, которым заняты и о котором, должно быть, думали каждую минуту, они почти не говорили. Перекинутся порой двумя-тремя словами, смысл которых понятен только им, перевернут бревно, примерят его, ладно ли лежит на углу, снова снимут и подрубают по новым отметкам, сделанным обожженной в костре палкой. Ее они используют как карандаш. Но если уже заводят разговор, то их работы он, как правило, не касается. Старики вспоминают истории из своей далекой молодости. Те, кто помоложе, о довоенном. И – ни одного грубого и матерного слова. Деликатность прудковских мужиков Анну Витальевну восхищала.
Язык курсантов абвер-школы и русских из боевой группы Радовского был иным.
Анна Витальевна подтащила к костру свою охапку, с ходу развернула ее и, приподняв, с силой бросила в огонь. У нее уже получалось так, как у тех, кто всю жизнь прожил в деревне и для кого работа в лесу была обычным делом. Она стащила сырые рукавицы и с облегчением вытянула к огню ладони. Ладони ее парили. Она улыбнулась, чувствуя, как тепло огня через кожу ладоней проникает в самое сердце. Потому что в этот миг она вспомнила другой лесной костер и подумала о Георгии.
Взрыва она не услышала. Просто костер вдруг вздыбился перед ней багровым гейзером, гейзер стремительно увеличивался с каждым мгновением и вскоре закрыл все пространство.
– Скорее! Скорее! Кладите ее в сани! – услышала она голос Петра Федоровича.
Хорошо, что он здесь, подумала она. Слышался чей-то плач. Плакала Серафима Васильевна. Нет, это был не плач, а рыдание. Неужели случилось что-то страшное? Так рыдают только по умершим. Что случилось? С кем? Неужели кого-то придавило деревом?
В деревне она пришла в себя. Открыла глаза. Сквозь розовую пелену увидела склоненное над нею лицо Зинаиды. Она вдруг поняла, что надо сказать ей то главное, для чего ей, видимо, и даны судьбой эти последние мгновения. Она поняла, что еще не мертва. Что надо говорить.
– Алешу… Алешу никому не отдавайте. Отец придет за ним. Георгий придет… – Она торопилась. Потому что не знала, сколько продлится этот дар. Но то, что он вот-вот будет отнят у нее, она уже чувствовала. – Петр Федорович, миленький. Я вас любила и уважала, как отца. Зиночка, сестрица… Не бросай Алешу. Христом Богом заклинаю: не бросай. Георгий за ним придет. Он придет за сыном. Но если не придет… – Она тяжело вздохнула. Некоторое время лежала молча, собираясь с силами. – Тогда воспитай его как своего сына. И Саше наказ мой передай. Он хороший, чистый человек. И любит тебя. Такие люди редкость. А больше мне некого просить. Отвезите меня туда… Туда… Там хочу лежать… В березах, на солнышке, под черничником. Рядом с Пелагеей. Там такое теплое солнце! Он туда вернется. Только туда. Туда…
– Куда, Анна Витальевна? – Зинаида гладила ее холодную руку.
– На озеро. Туда…
Глава семнадцатая
Глаза постепенно привыкли к темноте, и Шура увидела человека, стоящего возле опорного столба, на котором висел велосипед, старый абажур и еще что-то, чему в доме уже не находилось места, но что выбросить в мусорный контейнер было все-таки жаль. Человек был среднего роста, одет в залатанную красноармейскую шинель, из-под которой виднелась такая же ветхая гимнастерка и брюки. Обут в деревянные башмаки. Такие носили большинство русских военнопленных.
– Прошлой ночью я работал во вторую смену, – заговорил стоявший перед ней. – Началась бомбежка. Бомба попала в наш цех. Почти всех ребят… Остальных всех переранило. У некоторых ожоги. Я их всех стащил в одно место, где было безопасно. В эту ночь двое наших должны были бежать. Оба погибли. Я нашел их сумку. Вот она. В ней продукты. – И он указал на солдатский вещмешок, лежавший на опрокинутом ящике. – То, что мы собирали всей группой. Но маршрута я не знаю. Карта, которую рисовали для наших ребят французы, осталась где-то под завалами, вместе с теми, кто должен был бежать. К тому же я не успел добежать до леса, до гор. Самолеты улетели, и по дороге началось движение. На дороге они бы меня сразу заметили. Тебя как зовут?
– Шура, – ответила она.
– Ты «остовка»?
– Да.
– А ходишь без нашивки.
– Мне хозяйка разрешила.
Человек, назвавшийся Иваном, тут же отступил на полшага в глубину сарая, где сумрак был погуще и понадежнее. И спросил шепотом:
– Она дома?
– Нет. Фрау Бальк уехала в деревню.
– В доме еще кто-нибудь есть?
– Нет. Только я. Фрау Бальк живет одна.
– Ты меня ночью заметила?
– Да. Я увидела, что кто-то пробежал под окном.
– Там, недалеко от вашего дома, бомба попала в магазин. Под ним было бомбоубежище. Все разворотило. Очень много убитых.
Так вот откуда на машинах в сторону санатория и лазарета везли раненых, несколько машин «Скорой помощи» и грузовиков. Когда машина проходили мимо дома, Шура слышала стоны и плач. И Шуре показалось, что это машины плакали и стонали от боли. Хорошо, что она не пошла в бомбоубежище.
Вначале Иван показался ей старым. Потом, когда она увидела его глаза, поняла, что ему не больше тридцати. А теперь, когда всего его разглядела хорошенько, она обнаружила, что ему лет двадцать пять, не больше. Глаза Ивана ей показались знакомыми. Настолько знакомыми, что с какого-то момента она боялась в них заглянуть. Потому что уже точно знала: она где-то встречала его, и это было совсем недавно, может, в дороге сюда, в Германию, когда все происходившее казалось кошмарным сном, который и снится-то не ей… Серая, холодная пелена, словно пыль, которую нельзя стереть ни с глаз, ни с души, покрывала все, что случилось с ней в последний год. И когда оттуда, из этой пелены, на нее посмотрели глаза Ивана, боль снова вернулась и захлестнула, так что надо было найти силы, чтобы удержаться хотя бы от слез.
– Не бойся, Шура, я скоро уйду. – Иван подошел к двери, посмотрел во дворик, в конце которого виднелась чугунная решетка ограды, за оградой мостовая, а дальше лежала долина, все еще заполненная дымом ночного пожара, который из города сполз туда, в низину. Дым лежал в долине реки, как будто утренний туман. Дальше, за рекой, уже начинались предгорья, покрытые пятнами леса. Туда жадно смотрел Иван.
