Мирослава Томанова - Серебряная равнина
Яна выпрямилась:
— Я, пан надпоручик. Я обозначила конец…
— Этому я вас учил? — Он увидел янтарные шарики. — Как вам такое могло прийти в голову? Здесь, на фронте, играть в игрушки?
Яна повторила:
— Я обозначила каждый кабель, чтобы они не перепутались. Смотрите: один янтарь — первый отдел, оперативный, два янтаря — второй, разведывательный, три янтаря — наш, третий, отдел связи…
— Опознавательные знаки? — Станек уже видел, что затея толковая. Строгость его словно бы споткнулась о деревянные башмачки. Он кивнул на них: — Продолжайте!
— Левый башмачок — левый сосед. Правый башмачок — правый сосед.
Цельнер, резавший поблизости саперной лопаткой дерн, безуспешно пытался подавить душивший его смех. Наконец он не выдержал и громко фыркнул, изо всех сил стараясь изобразить, что поперхнулся. Глаза Калаша сузились от злости.
Но Станек одобрил:
— Отличная мысль! Это ускорит подключение кабелей, мы выиграем время, — прикидывал он выгоды, которые может принести Янина затея.
Кашляющий Цельнер ушел с дерном к землянке. Станек отпустил Калаша.
— Вы это здорово придумали. Действительно, хорошая идея. — Он по очереди брал кабель за кабелем, крепче привязывал к ним Янины безделушки. Его пальцы добрались до желтых шариков. — Вы испортили бусы. Вам не жаль?
— Нет.
— Они вам были очень к лицу. — Он взял наугад следующий кабель. Нащупал башмачок и машинально надел его на мизинец. — Какая малюсенькая туфелька. Здесь даже безделушку, прихваченную из дома, берегут как зеницу ока, а вы все отдаете моим проводам.
— Что вы играли на том вечере, пан надпоручик?
— Шопена…
— Нет, потом, когда зал был уже пуст.
— «Мечты» Сметаны.
— Мне кажется, это было что-то другое. — Яна робко посмотрела на него. — Быть может, ваши мечты?
Станек хорошо помнил тот вечер. Он импровизировал тогда для одного-единственного человека, и этим человеком была она, Яна.
Вдалеке послышался нарастающий гул моторов. И вот уже прямо над самыми вершинами сосен замелькали бомбардировщики. На фюзеляжах свастика. Станек широко раскрытыми глазами глядел на них. Вспомнилось: такие же самолеты пронеслись над их эшелоном у Яхновщины — а после дубовые кресты на пятидесяти четырех могилах. Яна, закинув голову, следила за «юнкерсами».
Открыла огонь зенитная батарея. Станек, прижав Яну к сосне, заслонил ее своим телом.
Ревели моторы, били орудия. Лес словно бы улавливал весь этот грохот и многократно усиливал его. Сосны сотрясались, дрожала земля. В воздухе рвались выпущенные по «юнкерсам» снаряды; их осколки, как стрелы, со свистом летели вниз, срезая ветви сосен.
Станек чувствовал, как дрожат корни, на которых он стоял, дрожит воздух, дрожит Яна. Сколько ей было, когда она пришла в бригаду? Пятнадцать? Шестнадцать? И ничуть не изменилась: такая же пугливая, на мужчин не смотрит, совсем ребенок. Время для нее как бы остановилось. И это хорошо. Кто может сделать ее на фронте по-настоящему счастливой? Здесь собственная жизнь никому из нас не принадлежит. Что ж, пусть остается ребенком — так для нее лучше.
Батарея умолкла. «Юнкерсы» исчезли. Остался один. За ним тянулся дымный шлейф. Потом самолет клюнул носом и стремительно рухнул. Моторы удалявшихся машин хрипло пели похоронный марш экипажу, который уже никогда не вернется с днепровских берегов.
Небо успокаивалось. Тишина возвращалась на землю.
— Всегда бы так, — рассмеялся Станек.
Яна провела рукавом по лицу. Каска у нее сползла на спину, напоминая шляпу, висящую на затянутой под подбородком лепте. Растрепавшиеся волосы, более длинные, чем полагалось на фронте, спускались на ее погоны без знаков различия — погоны рядового.
Станек подумал: «Нет. Все-таки время для нее не остановилось. Она хорошеет с каждым днем. Черт меня подери, если такой красоте место в окопах».
— Яна, — сказал он поспешно. — Я хотел бы с вами поговорить. Когда освободитесь, позвоните мне. Или нет. Я сам об этом узнаю и позвоню вам. Можно?
— Позвоните, — радостно произнесла она, но тут же помрачнела: — Ведь мы, наверно, должны как можно скорее…
— Мы многое должны, — сказал он глухо. — Но несколько минут для нас я всегда найду. Придете, когда позвоню?
— Приду.
Он оглянулся. Там глаза, здесь глаза. Намеренно громко проговорил:
— Это вы здорово придумали — обозначить кабели. Заканчивайте! — И направился к землянке.
Яна вернулась к связке проводов. Считала, улыбаясь: четыре янтарика — к четвертому отделу, пять — к пятому.
Из землянки, выпускавшей клубы дыма, вынырнул отец Яны. Он тер покрасневшие глаза и пробирал Шульца, который плелся за ним:
— Стыдитесь, друг мой! Служили в полевой кухне, а не можете разжечь огонь!
— И бумагу я положил, и стружку тоже, да еще бензином облил. — И, чувствуя, что это только подчеркивает его неумение, Шульц перевел разговор на другую тему: — Ну а как ваша «луковица», пан ротный? Все еще ходит?
Панушка, завидев приближающегося Станека, уже не слышал его.
— Нам и похвастаться нечем, пан надпоручик, — пожаловался ротный. — Наш пункт связи как душегубка.
Из землянки полз густой дым. Станек про себя отметил, что это уже четвертая землянка, из которой выкурило солдат, как кроликов из норы.
— А в остальном все в порядке, пан ротный? Я знаю, на вас всегда можно положиться, — сказал Станек.
Он пообещал найти кого-нибудь из русских, чтобы те показали чехам, как нужно отапливать землянки. Потом вскочил в седло и тронул поводья.
— Эх, мне бы три золотые на погоны, как у него, — вздохнул Шульц.
Лес, уже охваченный дыханием осени и искореженный недавними боями, обступил всадника со всех сторон.
До вечера было еще далеко, но для Яны с отъездом Станека день кончился. «Эх, кабы не эти три золотые звездочки, — думала она, — остался бы он тут. Всегда был бы рядом со мной».
2
Сапфир испуганно вздрагивал. Станек крепко сжимал колени, стараясь придать коню больше уверенности.
Сосняк был наполнен множеством звуков и голосов. Станек прислушивался к ним, вбирал их в себя, и они сплетались с тем сокровенным, чему он собирался посвятить — как давно это было! — свою жизнь.
«Ты помнишь, мама, однажды я прибежал домой взволнованный и поведал тебе о своем открытии: кроме рек, текущих по земле, существуют реки звуков — невидимые реки. И где бы и когда бы я ни прислушался, я всюду слышу их струение. Я не сумел тебе толком объяснить, почему это меня так волнует, но я открыл нечто удивительное. Для того чтобы превратиться в таинственную силу, заполняющую все мое существо, эти невидимые реки должны брать начало и в моем сердце. Ты потом часто корила меня, что я недостаточно усердно разучиваю сонатины Клементи. А ведь я ждал появления „своих рек“, льющихся из моей души».
Эти невидимые реки рождались в Станеке и сейчас, здесь, в лесу, где поток машин, повозок, орудий, лошадей и танков разливался между деревьями. Солдаты рыли окопы и землянки. Мелькали лопаты, взлетал над землей и гулко падал мокрый песок. На всем пространстве, вдоль и поперек перерезанном замаскированными траншеями, звучали обрывки разговоров, отрывистые команды, смех, ругань и пение.
Под копытами Сапфира хрустели ветки, лязгнула заржавевшая каска, зазвенела пустая обойма. Гулявший по лесу ветер застревал в сучьях, свистел, гудел, завывал.
Станек собирал разбросанные в лесу звуки, потом они приобретали стройность и четкий ритм; он чувствовал, что в душу его врывалась мелодия, которой он никогда прежде не слышал. Она звучала в нем все неотступнее и была такой хрупкой, такой неожиданной. Разве ей место на войне! Как и Яне. Это сравнение поразило его. Не Яна ли навевает ему эту мелодию? Он напевал ее вполголоса, повторял снова и снова. И уже не переставал думать о Яне. «Единственный слушатель моих мечтаний!»
Сапфир напрягся и перескочил через сбитую верхушку сосны — мелодия прервалась. Звуки рассыпались. Станек попытался удержать их в памяти — ведь только что они были здесь, он должен их найти. «Зачем? Зачем так необходима мне эта мелодия? Отчего она преследует меня? — спросил он самого себя, едва какой-то таинственный поток принес ему ее вновь. — Но ведь это прекрасно. Было бы жаль потерять такую необычную мелодию. Вечером я попробую записать ее, может, потом смогу из нее что-то сделать».
Он ехал лесом, минуя ложбину за ложбиной, которые казались ему комнатами в разбитом доме: стропила перебиты, сквозь потолок проглядывают куски неба.
«О, мои невидимые реки! Из какой же дали протянулись вы сюда, вслед за мной!» Комнаты маленького домика Станеков в оломоуцком предместье часто наполняли звуки совсем еще новенького «Петроф[1]а» Играла мать… Дворжака, Шопена, Грига…
