Николай Отрада - Строки, добытые в боях
Мы будем помнить их за этот пример, мы, поэты, можем гордиться тем, что у поэтов слова не расходятся с делом, когда речь идет о Родине…»
«Мы с тобой простились на перроне…»
Мы с тобой простились на перроне,
Я уехал в дальние края.
У меня в «смертельном медальоне»
Значится фамилия твоя.
Если что-нибудь со мной случится,
Если смерть в бою разлучит нас,
Телеграмма полетит, как птица,
Нет, быстрей во много тысяч раз.
Но не верь ты этому известью,
Не печалься, даром слез не трать:
Мы с тобой не можем быть не вместе,
Нам нельзя раздельно умирать.
Если ты прочтешь, что пулеметчик
Отступить заставил батальон, —
За столбцом скупых газетных строчек
Ты пойми, почувствуй: это он.
Ты узнаешь, что советский летчик
Разбомбил враждебный эшелон, —
За столбцом скупых газетных строчек
Ты пойми, почувствуй: это он.
Пусть я буду вертким и летучим,
Пусть в боях я буду невредим,
Пусть всегда я буду самым лучшим, —
Я хотел при жизни быть таким.
Пусть же не проходит между нами
Черный ветер северной реки,
Что несется мертвыми полями,
Шевеля пустые позвонки.
Будешь видеть, как на дне колодца,
Образ мой все чище и новей,
Будешь верить: «Он еще вернется,
Постучится у моих дверей».
И как будто не было разлуки,
Я зайду в твой опустевший дом.
Ты узнаешь. Ты протянешь руки
И поймешь, что врозь мы не умрем.
1940
«…Медсестре Вере Чуриной…» (М. Матусовский)
…Медсестре Вере Чуриной двадцать лет, а в батальоне все ее звали уважительно, как зовут учительницу в школе: Вера Николаевна. До войны она училась в театральном институте, но актриса из нее не получилась, и стала она санитаркой. Сперва очень боялась крови. Даже глаза закрывала, чтобы не видеть раненых. Так и вытаскивала их на плащ-палатке с закрытыми глазами. А потом ничего, привыкла. Сколько здоровенных мужиков выволакивала с поля боя эта маленькая сероглазая женщина!
Однажды снаряд угодил прямо в то место, где она укрывалась вместе с шестью ранеными. Все засыпало свежей землей и снегом. Так и решили в батальоне, что их Вера погибла. А она выбралась из сугробов и осталась жить, как в известном стихотворении Симонова, всем смертям назло.
Том временем в дивизионной многотиражке даже некролог напечатали, посвященный Вере. И все в нем было сказано: «Смертью храбрых», «Боевая подруга», «Не забудем никогда». И вдруг однажды приходит в батальон письмо из госпиталя от санинструктора Веры Николаевны Чуриной:
«…Чтобы легче перенести эту операцию, я внушила себе мысль, что я у врагов и меня пытают. Хотела заодно проверить себя, насколько у меня хватит сил. У меня еще впереди две операции. Но самое страшное для меня — это не смерть после третьей операции. Нет, самое страшное — это то, что больше не быть с вами, в санбат теперь меня не возьмут, не подхожу я по состоянию здоровья…»
(Из фронтовых записных книжек М. Матусовского)
Поэты
Я не любил до армии гармони,
Ее пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные блестки желтых искр.
Теперь мы переламываем душу,
Мечтаем о театре и кино,
Поем в строю вполголоса «Катюшу»
(На фронте громко петь воспрещено).
Да, каждый стал расчетливым и горьким:
Встречаемся мы редко, второпях,
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Что ранее мы видели в природе?
Степное счастье оренбургских нив,
Днепровское похмелье плодородья
И волжский нелукавящий разлив.
Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром
(Такой ее мы увидали тут) —
Она была для нас Тверским бульваром,
Зеленою дорогой в институт.
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую, незнакомую страну.
Нет, и сейчас я не люблю гармони
Визгливую, надорванную грусть.
Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне
Я Пушкина читаю наизусть,
Что я изведал напряженье страсти,
И если я, быть может, до сих пор
Любил стихи, как дети любят сласти,
Люблю их, как водитель свой мотор.
Он барахлит, с ним не находишь сладу,
Измучаешься, выбьешься из сил,
Он три часа не слушается кряду —
И вдруг забормотал, заговорил…
И ровное его сердцебиенье,
Уверенный, неторопливый шум,
Напомнит мне мое стихотворенье,
Которое еще я напишу.
И если я домой вернуся целым,
Когда переживу двадцатый бой,
Я хорошенько высплюсь первым делом,
Потом опять пойду на фронт. Любой.
Я стану злым, расчетливым и зорким,
Как на посту (по-штатски — «на часах»),
И, как о хлебе, соли и махорке,
Мы снова будем спорить о стихах.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…»
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
1940
Константин Ваншенкин
Константин Яковлевич Ваншенкин родился в 1925 году в Москве в семье инженера. В детстве — в годы первых пятилеток — вместе с родителями много жил в рабочих поселках на стройках. Началась война. «В 1942 году, — рассказывает Ваншенкин, — из десятого класса я ушел в армию. Служил главным образом в воздушно-десантных войсках, участвовал в боях на 2-м и 3-м Украинских фронтах. Это было суровое время, но именно армия военной поры сформировала мое поколение. Армия сделала нас людьми, армия — это мои университеты. Демобилизовался я в самом конце сорок шестого года в звании гвардии сержанта. Стихи начал писать в детстве… Вскоре я остыл к своему сочинительству, и в пятнадцати-семнадцатилетнем возрасте, когда, как говорят, пишут стихи едва ли не все, я стихов не писал: у меня не было в этом ни малейшей потребности. Снова стал писать совершенно неожиданно для себя уже в конце войны, в Венгрии».
После демобилизации Ваншенкин поступил в геологоразведочный институт, но проучился там всего один год и перешел в Литературный институт имени Горького. Первая книга стихов «Песня о часовых» вышла в 1951 году.
Проводы
Нас в армию девчата провожали,
С которыми до памятной зимы
Делили мы и радость и печали,
С которыми учились вместе мы.
Я вижу их шубейки и гребенки
И странную растерянность их глаз,
Они стояли — все еще девчонки,
Но было им по-бабьи жалко нас.
В какой-то миг особым женским взором
Они сквозь дым увидели поля,
По длинным госпитальным коридорам
Унылое мельканье костыля.
Им виделись шершавые шинели,
Костры, потери нашего полка.
А может быть, себя они жалели,
Не сознавая этого пока.
1958
«По горным кряжам, вырубкам и долам…»
По горным кряжам, вырубкам и долам,
На краткий миг склоняясь над ручьем,
Шагал я с неудобным и тяжелым
Противотанковым ружьем.
В ночи ориентируясь по звездам,
Пуская ввысь махорочный дымок,
Привык себя считать я очень взрослым —
Иначе б это выдержать не смог.
Я спал, постелью хвойною исколот,
Горело натруженное плечо…
Лишь в тридцать лет я понял, что я молод,
Что сорок — тоже молодость еще.
1956
Первая любовь
Мир отрочества угловатого,
Полгода с лишним до войны,
Два наших парня из девятого
В девчонку были влюблены.
Любовь бывает не у всякого,
Но первая любовь — у всех.
И оба парня одинаково
Рассчитывали на успех.
Но тут запели трубы грозные,
Зовя сынов родной земли.
И встали мальчики серьезные,
И в первый бой они ушли.
Она ждала их, красна девица,
Ждала двоих, не одного.
А каждый верил и надеялся,
А каждый думал, что его.
И каждый ждал: душой согреть его
Уже готовится она.
Но вышла девушка за третьего,
Едва окончилась война.
Косицы светлые острижены,
И от былого — ни следа…
Ах, если бы ребята выжили,
Все б это было не беда.
1960
