Анатолий Маркуша - Нет
Виктор Михайлович не летал уже целый месяц — с утра и до самого вечера он пропадал на опытном заводе, где теперь рождалась «бочка».
Каждый день он записывал в особый блокнот: «Проверить соосность подвески РД к самолету. Сигнализатор положения замка??? Упор рычага управления двигателем. Плохо!» По мере того как что-то решалось, разъяснялось, переделывалось, одни строчки в блокноте вычеркивались, но тут же появлялись новые:
«Поставить фиксатор рулей с автоматом растормаживания.
Упор для левой руки. Обязательно. Порядок отсчета времени срабатывания реле??? Сброс РД при неудачном запуске???»
Всего было уже вписано и частично зачеркнуто сто с лишним пунктов.
Порой Виктору Михайловичу казалось, что этот кроссворд никогда не кончится. Но он давно привык работать основательно, наверняка и не позволял себе торопиться.
В этот день Хабаров приехал на аэродром с утра. Еще накануне он договорился с начлетом, что потренируется на серийном истребителе.
— Чего это тебе приспичило? — спросил начнет.
— Если по месяцу не летать, можно и вовсе разучиться, — сказал Виктор Михайлович.
— Это верно, — согласился начлет и подписал полетный лист.
Хабаров взлетел, разогнал машину над самой землей и энергичной горкой полез вверх. На этом истребителе Хабаров летал много раз прежде и ничего сверхъестественного или неожиданного от машины не ожидал. Однако очень скоро он обнаружил, что смотрит на свой самолет новыми глазами: старается предвосхитить, угадать, почувствовать, как поведет себя машина в предстоящем полете с «бочкой». Он проделал набор высоты с разными углами и, убедившись, что чувствует машину достаточно хорошо, развернулся в направлении пилотажной зоны.
Виктор Михайлович не был самым виртуозным пилотажником-фигуристом Испытательного центра. И хотя он высоко ценил способность к акробатическим полетам и в душе даже завидовал таланту Василия Бескина, например, превыше всего ставил Хабаров чистоту, ювелирность, а не броскость работы в воздухе. Вот ради этой самой чистоты он готов был пилотировать когда угодно, на чем угодно и сколько угодно.
Взглянув на бортовые часы и убедившись, что времени еще достаточно, Виктор Михайлович развернулся в зону.
Сначала Хабаров писал глубокие виражи, потом плавно опрокинулся в перевороте и завязал петлю, перешел в иммельман, накрутил целую серию бочек — быстрых и плавных, горизонтальных и восходящих… Привычно сменялись перегрузки, то вдавливая его в спинку пилотского кресла, то отпуская и снова вдавливая… А в наушниках шлемофона жил своей неумолчной жизнью звуковой мир аэродрома.
Кто-то просил разрешения на выруливание…
Кто-то недовольным голосом напоминал диспетчеру, что уже пять минут дожидается команды на взлет.
«Алмаз» докладывал «Охотнику», что задание выполнено и на борту все в порядке.
«Кобра» просила «Тушканчика» взять превышение метров пять-десять и увеличить скорость на тридцать. «Ты не визируешься, Тушканчик, не визируешься. Как понял? Прием».
Летчик слушал и не слышал этот разнообразный нестройный хор глуховатых, ворчливых, радостных, усталых, знакомых и незнакомых голосов.
Неожиданно он выделил один-единственный, обращенный к земле голос:
— Охотник, я — бортовой восемьдесят четвертый, подхожу к третьему развороту, помогите зайти на посадку, фонарь забило маслом. Давление падает… — Голос был ровный, диктующий, бесстрастный. И все-таки Хабаров сразу же понял: восемьдесят четвертому плохо. Просто так, за здорово живешь, никто не попросит: помогите зайти на посадку. И прежде чем командный пункт успел принять решение подать команду, Виктор Михайлович уже прицелился своим истребителем в район третьего разворота и передал:
— Восемьдесят четвертый, иду к тебе. Давай обстановку. Я — Гайка.
— Гайка, я — восемьдесят четвертый, фонарь забило маслом, наверное, трубопровод накрылся. Давление один и восемь. Ни черта не вижу.
— Какая у тебя высота?
— Четыреста.
— Лезь вверх, обороты двигателя не трогай. Понял? — и тут же, обращаясь к земле, Хабаров передал: — Завожу восемьдесят четвертого на вынужденную, обеспечьте полосу.
Хабаров пристроился к незнакомой машине. Самолет оказался чужим, военным, устаревшим. На аэродроме Испытательного центра давно уже не паслись такие кони. От кончика носа до кончика хвоста машина была задрызгана маслом.
— Восемьдесят четвертый, почему фонарь не откроешь? — спросил Виктор Михайлович.
— Если ты такой умный, открой сам.
— Что-о?
— Ничего! Открой сам! — и восемьдесят четвертый замолчал.
Летчик с недоумением глянул на замасленную машину и скомандовал:
— Крен тридцать, разворот влево на сто десять градусов. Восемьдесят четвертый начал послушно разворачиваться.
Хабаров посмотрел на летное поле, оценил свою позицию по отношению к посадочным знакам и передал восемьдесят четвертому:
— Выпускай щитки, следи за скоростью.
— Я еще шасси не выпустил.
— Делай что говорят. Успеешь шасси выпустить. За скоростью следи. Кренчик поменьше. Вот так, хорошо.
Хабаров вел чужую машину к земле, подсказывая пилоту каждое движение.
— Теперь выпускай шасси. Хорошо. Высота тридцать. Стоишь точно по центру полосы. И по удалению — точно. Не разгоняй скорость.
На быстроходном реактивном самолете Хабарову было трудно держаться около восемьдесят четвертого, он то и дело Отходил чуть вправо, потом снова подворачивал влево, стараясь не выскочить вперед своего подопечного.
— Высота десять. Выравнивай потихонечку. Хорошо. Пониже пусти. Еще пониже. Подбери ручку. Все. Сидишь. Я пошел. — Он осторожно вывел двигатель на взлетный режим, выдержал машину на одном метре и энергично перешел в набор высоты.
Хабаров уже начал первый разворот, когда услышал:
— Гайка, я — восемьдесят четвертый, благодарю за сопровождение и помощь.
Виктор Михайлович ничего не ответил, замкнул круг над аэродромом, приземлился и порулил на стоянку. Он хотел пройти к восемьдесят четвертой — интересно было посмотреть на самолет и на незнакомого летчика, — но Хабарова отвлекли: позвали взглянуть, на только что отлаженный тренажер.
На земле лежали рельсы. По рельсам каталась тележка. К тележке было прикреплено пилотское кресло.
Изменяя величину порохового заряда в специальном патроне, тележке можно было сообщать большие или меньшие перегрузки.
Пришел врач, наблюдавший за отладкой тренажера. Спросил:
— Ну как? Нравится коляска?
— Ничего. Симпатичный катафалк, — сказал летчик.
— Ты это брось — катафалк! Вот сделаем пробы, убедишься, что все в порядке, так тебе не то что бочка, а сам черт не брат будет.
— Я готов, — сказал летчик.
Врач повел его в кабинет. Измерил кровяное давление. Выслушал. Записал показания в журнале. И они снова вернулись к тренажеру.
Хабаров уселся в кресло, туго затянулся привязными самолетными ремнями, уперся ступнями в педали. Левую руку положил на упор, специально по его настоянию приваренный к переднему обрезу кабины. Правой рукой Виктор Михайлович обхватил ручку управления.
— Удобно? — спросил врач.
— Вроде нормально, — сказал Виктор Михайлович.
— Заложен патрон на перегрузку шесть, — сказал врач.
— Хорошо.
— Готов?
— Готов.
Врач приказал включить приборы, велел всем отойти на рабочие места. Выждал. Оглянулся вокруг и скомандовал:
— Приготовиться! — и сразу же: — Давай!
Хабаров нажал на пусковую кнопку. Почувствовал, как его резко толкнуло в спину и понесло вперед…
Пробежав положенное число метров и потеряв скорость на специальном тормозном устройстве, тележка остановилась. Виктор Михайлович расстегнул ремни и стал выбираться из кабины. Подошел врач:
— Ну как?
— Ты знаешь, я ожидал большего. Ничего особенного… — и очень буднично, по-деловому сказал: — Надо бы, доктор, замедлитель поставить…
— Замедлитель чего? — не понял врач.
— Сейчас взрыватель соединен напрямую: я нажимаю на кнопку, он срабатывает. Так? А надо: я нажал, он молчит. Проходит сто секунд, и вот тогда — трах! Как на настоящей бочке. Имитировать так имитировать. В конце концов ведь не перегрузка самое неприятное, а ожидание, тем более сто секунд! Это будь здоров как много…
— Пожалуй, ты прав, — сказал врач. — Сегодня же скомандую спецам, пусть сделают.
Виктор Михайлович поговорил еще с техниками, обслуживавшими тренажер, и, не дожидаясь, покуда обработают пленку (весь эксперимент фиксировался самописцами и кинокамерой), пошел в летную комнату.
Хабаров еще не успел переодеться, когда дежурный вахтер вызвал его в коридор. В Центре существовало неписаное правило: в комнату летного состава допускались только свои. А в коридоре Виктора Михайловича ждал посторонний.
