Сергей Баруздин - Тася
За лесом — межа, поле и потом уже — деревня. Зеленая, манящая своим видом деревня. Там, наверно…
Тася отогнала от себя эти мысли.
Говорила моя забава,
моя лада, любовь и слава:
— Вся-то жизнь твоя — небылица,
вечно с былью людской ты в ссоре,
ходишь — ищешь иные лица,
ожидаешь другие зори…
Стихи, асеевские стихи, как-то невзначай вспомнились Тасе, и она с удивлением подумала: «Как все правильно! И иные лица — правильно! Не надо их искать…»
Но тут же вспомнились его же:
Говорят, в Тюмени
Любят есть пельмени…
Видно, в самом деле ей очень хотелось есть. Вспомнила стихи, и горло перехватило, и слюна во рту. Пельмени, которые она ела единственный раз в жизни и то в далеком детстве, не выходили из головы…
Тася вновь вышла на опушку и направилась стерней к деревне.
Решила: «Будь что будет. Второй дом с края. Второй… С края второй… Да, а какое сегодня число?»
Она стала вспоминать: «Четырнадцатого сентября я была в… «Правду» читала и «Красную звезду» за второе сентября. Пятнадцатое… Шестнадцатое… Овраг и там немецкие позиции — это семнадцатого, поза… нет, позапозавчера… Значит, сегодня двадцатое сентября. Двадцатое… Надо идти! Все равно надо! В случае чего…»
Пошла наобум влево — огородами, наконец проулком, между сараями, а после улицей. Вот и второй дом с края…
Дом как дом. Изба как изба. Верба и клен возле палисадника. Скамейка без перекладины — остатки скамейки. В палисаднике кусты и пустые, вскопанные грядки. Только одна грядка, самая правая, с ботвой картофеля. Калитка и косое крыльцо. На нем прибита подкова.
«Уже к счастью», — подумала Тася.
Она постучалась, а потом, как принято, открыла дверь — странно скрипучую дверь в сени. Еще раз постучалась — теперь уже в главную дверь:
— Можно?
Дверь открыла женщина, не молодая и не старая еще, с растрепанными волосами и чем-то мокрым в руках.
— Я от Ивана Христофоровича, — сказала Тася.
— А кто такой Иван Христофорович? Да вы заходите, заходите, милая…
«Значит, не сюда! — сообразила она. — Ошиблась!»
Тася уже решила повернуться и бежать, но вовремя удержалась.
— Разве что на минутку. А Иван Христофорыч…
— Не бойтесь, милая, заходите! Заходите! — повторила хозяйка.
Тася вошла в избу и обомлела. За столом сидел, откинувшись на лавке, немец в расстегнутом кителе. Он дружелюбно улыбался Тасе.
— Не обращайте на этого балбеса внимания, — сказала хозяйка. — Садитесь! Этот не очень вредный, да и по-русски ни слова не разумеет…
— Нет, я пойду, — настойчиво сказала Тася. — Извините! Пойду!
Она рванулась к двери, хозяйка — за ней:
— Подожди-ка минуточку…
Хозяйка схватила что-то с печки и выскочила вслед за Тасей в сени:
— Вот возьми. Прохладно сейчас по ночам. И уходи скорее. Немцы замышляют тут что-то. Не сегодня-завтра…
В руках у Таси был платок, теплый, мягкий, шерстяной платок.
— А я хотела… Спасибо!
— Постой еще минуту, я сейчас, — сказала хозяйка и вновь скрылась в избе. Оттуда донеслось:
— Майне либе, абер ман дарф дох нихт зо ланге![1]
И:
— Сейчас, сейчас, подождешь!
— На вот тебе! На дорогу!
Женщина сунула Тасе какой-то сверток:
— С богом! Уходи только скорее!
— Спасибо вам! Большое спасибо!
Тася выскочила из сеней.
Какое, право, счастье, что она… Попадись здесь мужчина, немец придрался бы. Партизан, и все. А она сколько километров прошла. И сейчас вырвалась. Немец даже улыбался ей. Сволочь, идиот! Ничего он не понимает…
Но не успела она добежать даже до калитки, как за спиной раздалось почти шепотом:
— Хальт, хальт…[2]
Немец в расстегнутом кителе выскочил вслед за ней, чуть не упав на крыльце. Тася дернула калитку и бросилась бежать. Немец догонял ее и, задыхаясь, продолжал шептать:
— Хальт, хальт…
Она уже свернула в проулок между сараями, когда он нагнал ее. Схватил, начал обнимать:
— Их либе дих, беграйфст ду, их либе! Штель дих нихт дум![3]
Тася отбивалась, кусалась, ударила его по лицу, а он бормотал что-то и прижимал ее к земле.
…И опять она, как в детстве, подумала, что уж лучше бы она была мужчиной. Лучше бы погибла в первый день войны. Лучше бы сейчас…
5«В течение ночи на 18 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и в районе Нальчика…»
«…На Центральном фронте 9 января наши войска вели бои на прежних направлениях…»
«…В течение ночи на 15 января наши войска в районе нижнего Дона, на Центральном фронте и на Северном Кавказе продолжали бои на прежних направлениях…»
Все это Тася слушала в госпитале. В госпитале, в Кунцеве, рядом с Москвой, где она пролежала октябрь, и ноябрь, и декабрь, и январь. Где и сейчас, в феврале, лежала.
Тася слушала сводки Совинформбюро, слушала другие вести с фронта, но она не знала, и тогда, в марте сорок третьего, не знала двух документов, относящихся к прошлому году:
«21.9.42 года получил задание уничтожить деревню Борки. В ночные часы того же дня взводы 10 роты были инструктированы о предстоящем задании и сделаны соответствующие приготовления… Действия протекали в основном по плану. Лишь иногда должны были быть сдвинуты во времени. Этот сдвиг имеет следующие основания: на карте деревня Борки показана замкнутой группой домов. В действительности же оказалось, что это селение имеет протяжение в шесть-семь километров в длину и ширину. При рассвете мною был замечен этот факт, и поэтому я раскрыл окружение с востока и охватил деревню клещами. Однако всех жителей деревни не удалось схватить и доставить к месту сбора. Благоприятным оказалось, что цель сбора была до последнего момента от населения скрыта, на месте сбора царило спокойствие, и число охранников ограничивалось минимумом. Команда могильщиков получила лопаты лишь на месте экзекуции. Тем самым население оставалось в неведении о предстоящем. Двое мужчин, пытавшихся бежать, упали после нескольких шагов под пулеметным огнем. Экзекуция началась в 9.00 часов и закончилась в 18.00. Из 809 собранных 104 были отпущены. Экзекуция протекала без всяких происшествий и оказалась вполне целесообразной. Изъятие зерна и инвентаря проходило планомерно.
Привожу численный обзор экзекуции. Ей подверглись 705 лиц. Из них мужчин 203, женщин 372, детей 130. Число собранного скота может быть приведено лишь примерно: лошадей — 45, рогатого скота — 250, телят — 65, свиней и поросят — 475 и овец — 300…
При действиях в Борках было израсходовано винтовочных патронов 786 штук, патронов для автоматов 2.496 штук. Потерь в роте не было.
И. о. командира 10 роты 15 полицейского полка обер-лейтенант Мюллер»[4].«…Настоящий патриот тот, кто смело смотрит в глаза смерти. Не надо слез. Не надо печалиться. Наша кровь не прольется даром. Крепитесь, крепитесь, не бойтесь и не отчаивайтесь. Эх! Жить чертовски хочется! Мстить этим варварам — вот что нужно делать. Ну, если бы мне удалось… Можете представить вы, с каким бесстрашием, с каким остервенением и бескрайним наслаждением я бы уничтожал этих гадов ядовитых, а ведь я два года назад не мог зарезать курочку. Жить, жить! Вот как хочется! Да не прятаться за спину товарищей, а с оружием в руках в ежедневной борьбе с ненавистными шакалами — в этом вся прелесть и вся цель жизни. Жить для Родины, для советского свободолюбивого народа, бороться за честь и свободу его — в этом вся прелесть жизни, это в данный момент идеал жизни.
Горячий привет живым, которые с оружием в руках отстаивают от лютого врага свою честь и независимость. Привет друзьям, товарищам…
Ваш Ваня Козлов»[5]. 6Ясное, не по-февральски чистое, голубое небо. А на фоне его — ели, ели, ели. И все в шишках. Тася никогда не видела столько шишек, будто нарочно развешанных на вершинах высоких деревьев. Кажется, хитрые ели специально держат их повыше от земли, подальше от людей.
Шишки висят пучками, желто-бежевые под солнцем, ощутимо заметные на хвое — по пять — семь штук. Сороки садятся на ель, опускают длинные клювы к шишкам — никак достать не могут. Приходится цепляться прямо за шишки — так клевать удобнее. Ветки качаются, осыпая снег, но это ничего. Когда нет сорок, клесты и синицы, чечетки и ореховки резвятся на елях, а иногда и пуночки — северные воробьи — поднимаются на еловые вершинки и тоже ударяют клювами по шишкам.
Война не война, как и прежде прилетают пуночки вместе с другими северными птицами зимовать в подмосковные леса. Здесь погода помягче и корма больше. Вот и летят они каждый год по знакомым маршрутам так же, как наши подмосковные птицы, перебирающиеся на зиму в более теплые края. Каждому свое: одним и здесь, под Москвой, тепло, а другим — холодно.
