Анатолий Баюканский - Заложницы вождя
— Ого! — присвистнул «Топорик». — Вы слыхали, кореша? Наш прекрасный попутчик, оказывается, постигал науки в самом Санкт-Петербурге. По Невскому пинжаки прогуливал и вполне нагулялся. — Вожаку, видимо, доставляло большое удовольствие поупражняться в тюремной изящной словесности, показать тупым своим корешам собственную эрудицию. Недаром в детстве прочитал столько книг, мамаша библиотекарем служила.
— Слушай, как тебя там зовут, «топорик» или «колунчик», — вовсе осмелел Бориска, — говори, что от меня нужно, лечь хочу, тяжело на ногах стоять после дистрофии.
— Он, как фраер, по проспектам ходил, а мы, как революционеры, все по тюрьмам да по тюрьмам. — «Топорик» спрыгнул с нар, остановился перед парнем. — Лады, слушай сюда, поясню тебе, темному у блатных ребят закон суров, но справедлив: ты умри сегодня, а я — завтра. Удалось схватить фортуну за хвост, держи крепче, считай, зажил, как «вор в законе», не ухватил — кидай якорек на дно, сам иди на корм акулам. Ну, пошутковали и хорош. Теперь о деле. Кончаем толковище. Видишь, «выковырянный», вот эти две ниточки. Они не простые, а золотые. — «Топорик» ловко раскинул черные ниточки толстыми, похожими на сардельки пальцами, на каждом пальце было вытатуировано по букве.
— Чем же они золотые? — по-детски поинтересовался Бориска. Успел заметить: деревенские с любопытством смотрели на них, ожидая, чем кончится беседа с вожаком.
— Счас увидишь кино! — «Топорик» сложил ниточки таким образом, что получились петельки. — В этих петельках твоя судьба заложена. Ты должен сунуть свой ленинградский пальчик в любую дырочку и за кончик потянуть ниточку.
— А для чего это? — Бориска вдруг вспомнил про своего ангела-хранителя, бабушка рассказывала в детстве, что у хороших людей всегда есть такие ангелы. В том, что судьба его хранит, Бориска уверовал после ладожского побоища, конечно же, это ангел успел выбросить его из падающей в полынью автомашины.
— Слышь, паровозик гудет? — «Топорик» поднял вверх указательный палец. — Машинисту не видно, что за поворотом, зато мне далече видать. Итак, начинаем. Затянется петелька на твоем пальце — будешь завтра жрать свою пайку, не затянется — извиняй, пайка перейдет в обчество, нам, то есть. Все справедливо. Ну, тяни, седой, хватай судьбу за глотку. — Вожак придвинул петельки ближе. — Смелей, герой блокады! Лови фортуну!
— Пошел ты, знаешь куда! — Бориска, не ожидая от себя такой прыти, скомкал петельки. Ноги его дрожали от усталости. Вагон сильно раскачивало, и он чувствовал, что теряет сознание. — Глупые свои шуточки для темных прибереги. — Взглянул в пустые, холодные глаза вожака, и ему стало не по себе. Зачем лезть на рожон? Этому дылде, косящему под мальчишку, ничего не стоит изуродовать его. Господи! Сколько раз его уже били, никак не может научиться лукавить или хотя бы держать язык за зубами.
— Ай-яй-яй! Как некультурно выражаешься! — Покачал дынеобразной головой вожак. — Эй, «Костыль»! — позвал цыганского вида парня, также выглядевшего значительно старше своих лет. — Как считаешь, что делать с этим фраерком?
— Мне стыдно и обидно за славный город Ленинград! — стараясь сохранить на лице серьезность, басовито заговорил «Костыль», обратился к Бориске. — Подумай, чертенок, своими куриным мозгом, на кого замахиваешься, на самое светлое в жизни. Мы ведь с тобой не по Невскому канаем, а в каторжную страну Сибирию едем. А по дороге чего только не бывает: вдруг нечаянно упадешь на ходу с поезда, шмякнешься об рельсы, пополам переломишься, сам-то больно хрупкий. Кто твои останки собирать станет? Про гору Арарат говорить не желаешь, петельками пренебрегаешь.
— Хватит! Я устал! — Бориска демонстративно отвернулся от уголовников, хотел было вернуться на свое место, под нары, но не успел. Сильный удар в лицо опрокинул его на заплеванный пол вагона, вслед на его голову упала глиняная миска. Из рассеченного лба хлынула кровь. По знаку вожака услужливые «шестерки» окатили Бориску с ног до головы водой, оттащили в угол, под нары. Медленно приходя в себя, Бориска все же расслышал хриплый голос вожака:
— Эй, седой! За некультурность свою будешь пять дней жить без пайки. Понял? Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Напоминаю: ежели завтра ты самовольно, при дележе, хапнешь пайку — убью. У нас не шутят: закон — тайга, прокурор — медведь.
На следующее утро, а случилось это на станции с символическим для Банатурского названием «Болезино», рано утром, как обычно, на завтрак принесли хлеб, ровно пятьдесят шесть паек, по числу обитателей вагона. Бориска видел пайки совсем рядом, мог даже их потрогать — душистые, золотистые корочки с довесками, приколотыми тонкими деревянными колышками одурманивали его, ибо от паек исходил одуряюще-аппетитный запах, голова кружилась. Наверное, ни один человек на земле не знал настоящую цену хлебу, как он, дважды умиравший в блокаде, похоронивший близких и дальних родичей. Собственными глазами видел, как культурные прежде люди, еще вчера считавшие себя интеллигентами, вырывали друг у друга куски хлеба, выцарапывали изо рта умирающего жидкую кашицу, видел, как, не моргнув глазом, меняли ленинградцы на пайку сырого древесного хлеба золотые часы и браслеты, колье и серьги, обручальные кольца. Видел, как, забыв о милосердии, соседи убивали соседа, чтоб овладеть его хлебной карточкой, видел, как матрос с оторванной осколком бомбы ногой, истекая кровью, полз к разбитой полевой кухне, из котла которой вытекала каша. Сколько лет жил Бориска на свете, столько лет и боролся за еду, за кусок хлеба в своей благословенной стране. Иной цели просто не имел, ибо ему всегда недоставало самого необходимого. Машинально боролся за еду даже тогда, когда вообще уже не хотелось жить, когда денно и нощно молил Бога, чтобы тот «прибрал» его. И вот ему предстоит выдержать новое испытание.
По команде вожака, «шестерки», уложив на одеяло пайки, за четыре конца подняли вверх драгоценное одеяло на верхние нары, к блатным, к хозяевам. После этого, наверное, с полчаса там шло гулкое чавканье, звон стаканов, веселый гомон. Обитатели вагона, затаившись, ждали, когда же им перепадет пайка. Наконец, с нар раздался хриплый голос «Топорика»:
— Эгей, черти вятские! Поди, оголодали? Чую, животики подвело. Не мандражьте, счас накормлю. Я добрый. Итак, делим хлебушек по высшей справедливости. В воровском мире, запомните, все, как у вас на воле: «Кто силен да смел, две пайки хватает, слабак — ни одной не видит.» Значит, так: на артельные нужды берем тридцать паек, а остальные… Ну, гуляй, губерния. — Недавние заключенные с хохотом, с диким подвыванием опрокинули с одеяла оставшиеся двадцать шесть паек хлеба, предназначенные для пятидесяти шести человек. Боже мой! Что тут поднялось! Вагон будто качнуло. Оголодавшие ребята кинулись за хлебом, как бросается волчья стая на загнанного теленка. Мгновенно образовалась куча-мала.
Бориска, конечно, прекрасно помнил о строгом предупреждении вожака не брать хлеб пять дней. Поначалу оторопело наблюдал, как деревенские ребята буквально перли на рожон, пробиваясь к правой стене вагона, к хлебу, били, толкали претендентов на горбушки и мякиши. Конечно же, со стороны Бориски ввязываться в эту жесточайшую бучу было бы чистейшим безумием — мало того, что в свалке ему могли поломать ребра, но и уголовники не простили бы ему ослушания. Но тут будто сам ангел-хранитель подтолкнул Бориску: «Вперед! Чего рот раскрыл? Так и загнуться недолго, хлеб тебе положен, бери его! Рви свое!» И все разумные опасения мигом улетучились. Осталась одна главная мысль: «Хлеб!» Бориска поднялся и стал медленно продвигаться к дерущимся, на ходу подбирая крохи, но тут ему показалось: в ногах у барахтающихся, сопящих, плачущих, матерящихся «чертей» прилипла к полу полураздавленная пайка, к счастью, ее, видимо, пока никто не заметил. И Бориска решился. Получая хлесткие удары по лицу, по голове, не обращая внимания на кровь, заструившуюся из носа, он чудом дотянулся до раздавленной горбушки, сгреб ее в кулак, занозив палец, однако живым выполз из кучи-малы. Привалясь к стенке вагона, тяжело, с хрипом дыша, выплевывая сгустки крови, он победоносно сжимал в кулаке черное тесто, все, что осталось от пайки. Отдышавшись, торопливо, по-блокадному, начал отщипывать кусочки, величиной с ноготь, глотал, не разжевывая, чувствуя, как сладкая истома разливается по телу.
Вскоре в вагоне все утихло. «Счастливчики» уминали хлеб всухомятку, иные, правда, запивали хлеб водой, а те, кому ничего не досталось, по-собачьи, с откровенной завистью заглядывали на верхние нары, где вовсю «гужевали» уголовники, надеялись, что им тоже может выпасть счастливая доля, корочка с барского стола. Неожиданно Бориска услышал чей-то вихлястый голосишко:
— «Топорик», а «Топорик»! «Выковырянный»-то, я видел, жрал пайку.
