Виктор Некрасов - Сенька
Подъехали две машины с ранеными. Их быстро разгрузили под деревьями, а машины загнали в кусты. Опять стало пусто, только часовой у палатки ходил взад и вперед, перекладывая винтовку из руки в руку.
– И чего это он все ходит и ходит? – спросил вдруг Николай, смотря на часового. – На передовой людей не хватает, а он здесь торчит.
– Положено так, должно быть, – уклончиво ответил Сенька и стал возиться с плащ-палаткой. – Перетянуть, что ли, а то солнце заходит.
– Может, дезертиры тут с нами лежат? А? Как ты думаешь?
Сенька ничего не ответил. Стоя на коленях, он натягивал плащ-палатку.
– А ты знаешь, – помолчав, сказал Николай, – по-моему, тот, что рядом с тобой лежит, самострельщик. Вид у него какой-то такой…
– Может быть, – неопределенно ответил Сенька. – Тебе воды не принести? – Сенька встал. – Там, на кухне, свежей, кажется, привезли.
– Не стоит, не хочется. А я вот с ними бы не цацкался. Лечат чего-то их, возятся. Кому это надо? Люди там, – он кивнул головой в сторону, где день и ночь громыхало, – из кожи вон лезут, держат, а эти сволочи о шкуре своей только думают… Пострелял бы их всех к чертовой матери. Дай-ка я докурю.
Сенька протянул окурок.
– И, знаешь, – Николай с трудом повернул голову, чтоб увидеть Сеньку, – их сразу отличить можно. Морды воротят, в глаза не смотрят. Чувствуют вину свою, гады, – он вдруг засмеялся. – Вот у тебя тоже левая ладонь – совсем самострельщик. Тебя чем это? Пулей или осколком?
– Пулей, – чуть слышно ответил Сенька и побежал с котелком на кухню.
– 6 —
Вечером пришел приказ переходить на другое место. Вся ночь ушла на переезд. Сенька сам устроил Николая в машине и ехал все время рядом, поддерживая его. Николай лежал у самой кабины, там меньше трясло. На ухабах он крепко хватал Сенькину руку, но ни разу не пикнул. Дорога была отвратительная.
На новом месте Николая с Сенькой чуть не разлучили. Сенька долго бегал за старшим врачом, командиром батальона, но те даже и слушать не хотели, отмахивались – дел и так по горло: машина с инструментами застряла в дороге, а новые раненые стали уже поступать. Только под самое утро Сенька договорился с каким-то фельдшером, и Николая положили в Сенькину палатку, хотя в ней, кроме него и Ахрамеева, были только «черепники».
Весь следующий день они спали.
Вечером пришел старший врач, грузный, с сонными маленькими глазами армянин, посмотрел на Сенькину руку, сказал, что недельки через две выписывать уже можно, а Николая велел записать в список для эвакуации.
– Придется поваляться, молодой человек. Боюсь, как бы легкое не было задето.
Николай только вздохнул.
Но прошел день, и еще день, и еще один, а Николая все не эвакуировали. Машин было всего три – две полуторки и одна трехтонка – и в первую очередь отправляли «животиков» и «черепников». Раненых с каждым днем становилось все больше и больше. Фронт медленно, но упорно двигался на восток. Круглые сутки гудела артиллерия. Над передовой висела авиация.
Дни стояли жаркие. Одолевали мухи. По вечерам – комары. Раскаленный воздух дрожал над потрескавшейся землей. Серые от пыли листья беспомощно висели над головой. Медленно ползло по бесцветному от жары и пыли небу ленивое июльское солнце.
Сеньку в палатке прозвали Николаевым адъютантом. Он ни на шаг не отходил от него – мыл, кормил, поил, выносил судно. Спер на кухне большую медную кружку, чтоб у Николая все время под руками была холодная вода, приносил откуда-то вишни, усиленно пичкал где-то раздобытым стрептоцидом, отдавал свою порцию водки, говоря, что не может в такую жару пить, и Николай с трудом, морщась, глотал ее, хотя ему тоже не хотелось, – просто чтоб не обижать Сеньку.
Николаю становилось лучше. Температура упала – выше 37,5 – 37,6 не подымалась. По вечерам, когда все в палатке засыпали и только наиболее тяжелые ворочались и стонали, Сенька с Николаем долго болтали в своем углу. Сенька полюбил эти вечера. Где-то над самой головой успокоительно стрекотали ночные «кукурузники», а они лежали и перемигивались папиросами.
– Ты за лисицами охотился? – спрашивал Сенька.
– Нет, не охотился, – отвечал Николай.
– А за медведями?
– И за медведями не охотился.
– Приезжай тогда после войны ко мне. Я тебя научу охотиться. У нас там горностаи, куницы есть, а белок…
И Сенька со всеми подробностями рассказывал, как он с отцом на охоту в тайгу ходил на целую неделю, и как медведь чуть не оторвал хвост Цыгану, и с тех пор шерсть из него стала вылезать и хвост совсем стал голый.
Николай слушал, иногда покашливая, потом спрашивал:
– А за кукушками ты охотился?
– Кто ж за ними охотится? Кому они нужны? – смеялся Сенька.
– А я вот охотился.
– Врешь.
– Зачем вру? Они там большие, жирные, пуда в три-четыре весом.
– Где ж это такие кукушки?
– В Финляндии такие кукушки.
– А ты и в Финляндии был?
– Был. Кякисальми – слыхал? Нет? Тем лучше. Я добровольцем тогда был. Вот эти два пальца отморозил тогда. И на ноге, на левой, четыре.
– Ты и орден там получил? – спросил Сенька.
– Там…
Сенька выждал немного, думая, что Николай еще что-нибудь скажет, но Николай ничего не говорил. Тогда Сенька спросил:
– А за что ты его получил?
– Чудак ты, Сенька. За что да за что. За войну, конечно.
– Нет… За что именно?
– Черт его знает. В разведку ходил. «Языка» ловил.
«Врет, – подумал Сенька, – наверное, танк подбил или генерала в плен взял…»
Некоторое время они лежали молча, прислушиваясь к звону ночных кузнечиков. Полы палатки были приподняты, и над головами видны были звезды. Где-то сверкали зарницы.
– Эх, Сенька, Сенька… – тихо сказал Николай. – Жаль, что не в одной части мы с тобой. Взял бы я тебя к себе. Хороший бы разведчик из тебя получился. Раз охотник – значит, и разведчик. Помкомвзводом бы назначил.
– Я карту не умею читать, – сказал Сенька.
– Научился бы. – Николай, помолчав, вздохнул. – А завтра меня эвакуируют. Это уже точно. Доктор сказал. В тыл повезут. Ты воевать будешь, а я месяца четыре бока отлеживать где-нибудь в Челябинске, – и опять помолчал. – А до чего не хочется, Сенька, если бы ты знал…
Сенька ничего не ответил.
Больше всего в жизни ему хотелось сейчас быть у Николая помкомвзводом. Ох, как бы он у него работал… И обязательно бы сделал что-нибудь очень геройское. Так, чтоб все о нем заговорили. И орден бы ему дали. И чтоб обязательно геройский этот поступок на глазах у Николая был сделан. Или нет, наоборот. Он придет потом, после геройского поступка к Николаю, а на груди – орден. Все равно какой – Красная Звезда или Красное Знамя, – Красное Знамя, конечно, лучше. И Николай спросит его: «За что орден получил, Сенька?» А он небрежно так, закуривая, скажет: «За что дают, за то и получил». И сколько бы Николай ни допытывался, ни за что бы не сказал…
На следующий день Николая тоже не эвакуировали. Где-то разбомбили мост, и машины стали ходить вкруговую. К тому же одна поломалась, и работали теперь только две.
Целый день шел дождь. Палатка была дырявая – посечена осколками, – и дождь тоненькими струйками, точно душ, орошал бойцов. Но никто не ворчал – уж больно жара надоела.
– Да и ребята на передовой отдохнут малость, – смеялись раненые, – меньше будут головы кверху задирать.
Сенька достал в соседней палатке потрепанную, без начала и конца книжечку – пьесу Гоголя «Женитьба» – и, водя пальцами по строчкам, читал вслух. И хотя читал он медленно, запинаясь – мешали какие-то незнакомые буквы, – всем очень нравилось, и смеялись дружно и весело.
Как раз когда Сенька дошел до того места, где Подколесин в окно выскочил, в палатку вошел красноармеец.
– Тебе чего? – строго спросил Сенька, не отрывая пальца от книги, чтоб не потерять места. – Видишь, заняты люди.
Красноармеец равнодушно посмотрел на Сеньку, прислонил винтовку к подпиравшему палатку шесту и стал искать что-то в кармане.
– Ну, долго искать будешь?
Красноармеец нашел наконец нужную бумажку и таким же равнодушным, как и глаза его, голосом сказал:
– Самострельщики тут которые? На двор выходи. Следователь вызывает…
У Сеньки запрыгали буквы перед глазами. Он даже не расслышал, как произнесли его фамилию. Он встал и, ни на кого не глядя, вышел из палатки.
Потом он стоял перед каким-то лейтенантом с усиками. Лейтенант что-то спрашивал. Сенька отвечал. Потом лейтенант велел ему сесть. Он сел и стал вырывать из бинта белые ниточки одну за другой. Голос у лейтенанта был тихий и спокойный, но говорил он очень по-городскому, и Сенька не все понимал. Слова лейтенанта как-то не задерживались в нем, проходили насквозь. Он сидел на траве, поджав по-турецки ноги, смотрел на круглое, розовое, чисто выбритое лицо лейтенанта, на тоненькие, как две ниточки, усики и ждал, когда ему разрешат уйти. И когда лейтенант встал и стал застегивать планшетку, Сенька понял, что разговор кончился, что ему можно идти, и тоже встал.
