Франц Таурин - Партизанская богородица
— Ты скачи, а я их задержу.
— Не вздумай! — сердито прикрикнул Сергей. — Поодиночке нас легче возьмут. Не отставай!
И пустил жеребца в полный мах.
На вершине бугра оглянулись.
По серому полю от желтого колка к дороге скакали три всадника.
— Всего трое! — в ярости закричал Корнюха.
— Не отставай! — крикнул Сергей.
Не было времени объяснять, что трое, может быть, только часть вражеского разъезда, что нельзя рисковать, когда везешь важный пакет...
До леса полем еще версты полторы. Успеть доскакать!.. А если и там засада?.. Тогда кто кого! Живым не возьмут!
Сергей расстегнул кобуру, чтобы выхватить наган сразу.
Только бы доскакать!
Но у беляков кони были свежее. Первый всадник вынесся на бугор, когда Сергей и Корнюха не одолели еще и половины расстояния до лесу. Круто осадил коня, спрыгнул, сорвал с плеч винтовку и вдарил с колена раз, другой, третий...
Корнюха увидел, как Сергей ткнулся в переднюю луку, потом откинулся навзничь, уронив голову на круп гнедого.
Дальше все было, как в бредовом сне.
Рывком задернул коня, подняв его на дыбы. И тут же, падая вместе с ним, едва успел высвободить ноги из стремян и отскочить в сторону. Крепко ударился ничком о землю, но удержал карабин в руках. С трудом приподнял голову. По склону бугра, с разрывом сажен в сто, распластали в скаку коней два казака. Третий стоял на вершине бугра, вскинув винтовку на руку. У скакавшего передом в откинутой назад руке блестела шашка.
Корнюха скрипнул зубами.
— Нет, гады! Я еще живой!
Приложился к карабину и, не поддаваясь сжигающей его ярости, с жестокой медлительностью выцелил переднего, упер жало мушки ему в грудь и ровно, как на ученье, спустил курок.
Казак отчаянно взмахнул руками, шашка взвилась, словно в замахе на удар и, вырвавшись, отлетела далеко в сторону...
Как кулем, сползло тело убитого и поволоклось за метнувшейся в сторону лошадью, сминая густую полынь, — Корнюха не видел. Он, теперь уже с лихорадочной поспешностью, раз за разом бил вдогон уходящему на всем скаку второму всаднику...
Когда, перезарядив обойму, вскинул голову, — казаков на вершине бугра уже не было.
И тогда только Корнюха очнулся, вспомнил о Сергее. Оглянулся. Дорога до самого леса была пуста. Кляня себя за невольную вину, Корнюха побежал к лесу, даже не подумав, что затаившийся враг может послать ему пулю в затылок.
Сергей лежал на дороге, недалеко от опушки. Гнедой жеребец, удерживаемый поводом, намотанным на руку Сергея, стоял подле него. Корнюха привязал жеребца к дереву и склонился над товарищем. Ему показалось, что Сергей мертв. Он торопливо расстегнул на нем полушубок и прижался ухом к пропитавшейся кровью гимнастерке. Сергей застонал. Корнюха разделся, снял нательную рубаху, порвал ее на полосы и, как умел, перевязал сквозную — чуть пониже правой ключицы — рану Сергея.
Когда стал поднимать его на коня, Сергей на мгновение пришел в себя.
Произнес через силу, чуть слышно:
— Брумису скажи... другого главно... бугровский отряд не примет... Письмо...
И снова потерял сознание.
До Больше-Илимского оставалось меньше часу езды.
Но и на этот короткий путь не хватило жизни у Сергея Набатова. Он, так и не приходя в сознание, умер на руках у Корнюхи.
4Председателя краевого Совета избирали тайным голосованием.
Так предложил Митрофан Рудых.
— В интересах, — сказал он, — революционной демократии.
Митрофан Рудых опасался, что, голосуя в открытую, делегаты волостей не осмелятся поднять руку против кандидата партизан Брумиса, который был единственным его конкурентом.
Брумис, конечно, понимал, почему Митрофан ратует за демократию. Но не подал и виду, что разобрался в его «хитрой механике», и даже поддержал предложение о тайном голосовании. У Брумиса не было причин тревожиться. Красноштанов вчера поговорил по душам с крестьянскими делегатами и убедился, что многие из них тоже раскусили Митрофана.
Каждому делегату выдали по узенькой полоске бумаги. На ней надо было написать или «Рудых», или «Брумис», а в крайности — так договорились — или букву «Р», или букву «Б».
Васька Ершов выставил на стол свою папаху. В нее опускали бумажки с именами кандидатов. Его же — потому что он шумел громче всех — выбрали наблюдать за ходом голосования.
Брумис получил вдвое больше голосов, нежели его соперник.
Митрофан Рудых, ошарашенный неожиданным для него исходом выборов, попытался скрыть свое раздражение и досаду и первым поздравил Брумиса с высоким назначением.
— Вы теперь, Владимир Янович, как бы наш рабоче-крестьянский губернатор!
— А жалованье какое будет новому губернатору? — спросил кто-то из мужиков.
— Красноармейский паек, — ответил Брумис[6].
Митрофан Рудых вежливо улыбнулся словам Брумиса и произнес почти торжественную речь, в которой задним числом благодарил делегатов за то, что доверил и ему — сибирскому мужику Митрофану Рудых — быть повитухой новой власти. Подчеркнув, что роды прошли успешно, он хлебосольным жестом передал Брумису «бразды правления».
Брумис молча занял председательское место. Ему было не до парадных пустопорожних речей. Он в десятый, может быть, в сотый раз задавал себе вопрос: надо ли было посылать на смерть Сергея Набатова? Судя по извлеченному из кармана его гимнастерки, пробитому пулей и залитому кровью письму — надо было. Назначение Бугрова без его согласия могло повести к осложнениям, не только излишним, но и пагубным для общего дела. Сергей Набатов погиб на посту, как солдат революции... На войне убивают... Но если бы знал заранее, что поручение можно выполнить только ценой жизни, послал бы и тогда?.. Нет, не послал бы!..
И, ответив так, принял вину на себя.
Когда Брумис спросил, кому делегаты решат доверить высокий пост главнокомандующего, несколько голосов враз назвали Бугрова.
— И я так думал, — сказал Брумис. — Но вот что предлагает сам Бугров.
Он показал всем побуревший от крови лист и прочел письмо.
— Какие будут мнения по предложению товарища Бугрова?
Васька Ершов выкрикнул что-то о генералах, которых снова сажают на шею. Митрофан Рудых заметил о молодости лет. Кто-то сказал с глухой обидой, что надо бы своего, сибиряка...
— Кто хочет выступить против, бери слово! — жестко напомнил Брумис.
Наступило напряженное молчание.
— Нету желающих говорить против, — сказал Красноштанов. — Голосуй!
— Ставлю вопрос на голосование! — сказал Брумис. — Товарищ наш, боец Приангарского отряда Сергей Набатов, проголосовал уже своей кровью. Его голос считаю за! Кто за, прошу поднять руку!
К Вепреву послали нарочного с пакетом и перешли к делам гражданского управления.
Обсудили зачитанный Брумисом проект положения о Краевом Совете и его отделах.
Васька Ершов возмутился, услышав об отделе призрения и труда.
— Это не Совет, а какая-то земская управа!
И опять пришлось Брумису терпеливо объяснять: все, что делала земская управа, будет делать и Совет. Разница одна: земская управа все вопросы решала в интересах богатеев, а Краевой Совет — в интересах фронта и трудового населения.
— Агитировай больше! — закричал Васька Ершов. — Ну, там финансовый, скажем, отдел, понятно. Без денег, знамо, не проживешь. А на кой ляд этот еще, отдел призрения? Нету больше делов, как всякими богадельнями заниматься!
— Надо же головой думать! — рассердился Брумис. — Мало у нас стариков, вдов, сирот! Вот после Сергея Набатова жена осталась больная и сын малолеток. Должен кто-то о них позаботиться? Тебя убьют, должен кто-то позаботиться о твоих близких!
Васька Ершов широко ухмыльнулся.
— А меня, может, и не убьют!
— Живи сто лет. На здоровье! — сказал Брумис.
Легко ли убить человека?..
Сказал бы кто раньше, что можно идти вдвоем с Санькой час, другой и молчать?..
Не поверила бы Палашка такому вздору.
А вот шли и молчали. Молчали, хотя понимали хорошо оба, что, может быть, последний раз в жизни видят друг друга.
Санька шел передом по едва заметной, но ему, видать, хорошо знакомой тропке. Шел бесшумно, но быстро, бережно раздвигая почти оголенные ветки ольховых кустов и мохнатые лапы пихтовника. Шел не оглядываясь, знал, что быстрая на ногу Палашка не отстанет. И хорошо, что шел быстро. Ночью, когда переправлялись через реку, дул низовик, в лодку наплескало воды. Палашка сидела в корме, промочила ноги и зазябла. Сейчас, на быстром ходу, разогрелась.
...Лодка пристала к пологому берегу. Надо было брести по воде. Корнюха вынес ее из лодки.
— Опоздал, уж полны ичиги набрала, — сказала она, но не стала противиться, когда он взял ее на руки.
— Как стемнеет, приедешь на это место, — сказал Санька Корнюхе. — Жди до утра. Не придем — езжай обратно. А ночью опять сюда. Понятно?
