Пентти Хаанпяя - Избранное
Среди этих комиссуемых попадаются самые разные люди. Некоторые действительно тяжело больны, другие больны, но не слишком тяжело, и есть, наконец, такие, про которых известно, что они симулируют. Конечно, поручиться за это никто не может, но… Но Никке жует крепкий табак и курит чайный лист, чтобы в груди у него хрипело, и постится, чтобы выглядеть больным и бледным. На ноге у Ристихурья рана, и говорят, что каждую ночь он привязывает к ней носовым платком медную монетку, чтобы она — упаси господи! — не затянулась. А вот у Уллава ревматизм в ногах. Он ходит как на ходулях и при каждом шаге морщится от боли. Он обматывает колено шерстяным тряпьем и греет ногу у батареи. Долго пришлось ему добиваться, чтобы на его болезнь обратили внимание. Десятки раз ковылял он к врачу и жаловался на боль в ногах. Врач словно и не слушал его.
— Откройте рот, — говорил он и добавлял: — Ну и противный же рот…
— К черту рот, — говорил Уллава, — болят-то ноги.
Но еще долго его продолжали выгонять на плац. Он был неловок и надоедлив, постоянно жаловался на страшные боли и наконец после повторной комиссии был признан больным и отправлен домой. Однако в последнюю ночь он напился с дневальным и под воздействием алкоголя вдруг пустился отплясывать польку.
Маханен был толстый и красный, крепкий и громкоголосый, и все же его комиссовали. У него было больное сердце. По пути на повторную комиссию водители, отвозившие Маханена и других комиссуемых, уговорили его купить на станции вина. Ведь был такой повод выпить, подстрекали они его. Редко кому удается быстро отделаться от армии, так и не изведав всех тягот военной службы. Маханен купил, угостил водителей, да и сам выпил. Потом на обратном пути стало известно, что кто-то один загремел обратно в строй, но кто именно — не знали. Затем пришел связной из штаба и стал уверять Маханена, что это именно он, Маханен, и загремел… Маханен страшно расстроился, помрачнел и ругался так, что даже видавшие виды «старики» никогда раньше не слышали таких изощренных и выразительных проклятий.
— Это все из-за выпивки! Ну конечно, еще бы, кровь взыграла и сердце забилось, как черт…
Однако Маханен все-таки не загремел, и как же велика была его радость, когда до него дошло это известие!
Было и еще много других. Был длинный парень из Саво, немного чокнутый, ненормальный. Как-то на плацу в вечерних сумерках, когда солдаты развлекались, ему попало в глаз пряжкой от ремня. Глаз опух так, что совсем перестал видеть. Парень из Саво был на некоторое время освобожден от занятий. Потом отек спал, но глаз все никак не хотел открываться. Врач же утверждал, что с глазом все в порядке. Просто парень нарочно его не открывает, притворяется. Парня оставили в армии и заставляли бегать вокруг плаца даже тогда, когда другие отдыхали, потом ложиться на землю и ползти и так далее. Но даже после такого курса лечения глаз не открылся. Унтер-офицеры решили напугать его, чтобы он с перепугу нечаянно открыл глаз. Они сунули ему в рот кусок бикфордова шнура, сказав, что это, мол, такая заграничная сигарета, и зажгли его. Парень из Саво обжег себе рот, но глаз свой не открыл. Каждое утро он тащился к врачу и жаловался на плохое зрение, и глаз был всегда плотно закрыт. В конце концов его комиссовали и отпустили домой. Он схватил под мышку мешок и пошел, у ворот остановился, положил мешок на землю, вытер ноги, повернулся, вытянулся по стойке «смирно», открыл второй глаз и долго смотрел на казарму двумя глазами.
Однако комиссуют далеко не всех больных. Тут нужно везенье. И еще природный дар, который дается свыше. Так, например, Сяде пытался прикинуться больным. Он совсем перестал есть и стал тощим и слабым. Он пролежал в лазарете не одну неделю и наконец так ослаб, что не мог даже стоять — сразу падал. И тогда он испугался. Похоже, что его и не собираются отпускать домой. Можешь лежать себе и поститься сколько душе угодно, а так ведь и помереть недолго. Он начал есть, поправился, и его снова отправили обучаться военным премудростям.
Многие даже не пытаются добиться того, чтобы их совсем комиссовали. Они довольны, если получат несколько дней освобождения от занятий по болезни. Некоторым это удается. Разных болезней так много… и счастливчик тот, кто сумел заболеть в финской армии, тогда можешь лежать хоть целый день, спать вдоволь, одним словом, отдыхать. Но не все получают эти несколько дней отдыха, даже если они действительно больны. Для этого тоже нужен талант. Некоторые сразу получают «годен» и потом в качестве наказания — дополнительные занятия, так что больше уже никогда не обращаются к врачу, разве что их туда на руках принесут, уж так серьезно заболеют.
Многое зависит также и от врача. Надо знать, к кому обратиться. Когда врачом в части был Локеро, то иногда он освобождал солдат от занятий, даже не взглянув в их сторону и, уж конечно, не осматривая их. Зато на другой день он признавал симулянтами всех без исключения, даже если больной был уже при последнем издыхании. Впрочем, Локеро был почти всегда пьян. Сидел за столом с закрытыми глазами и выписывал рецепты на спирт: «Эх, ну сколько же назначить…» Когда врачом был Пиннари, от него многого можно было добиться, если вытянешься перед ним по стойке «смирно» и через каждое слово повторяешь: «господин капитан». Но когда врачом был Кони-Поллари, не помогало даже это. Он был просто зверь. Сам про себя говорил, что лечит не людей и не животных, а солдат. Он писал «годен» всем подряд. Один парень по имени Раахи единственный раз попытался попасть в лазарет, когда вот-вот должны были начаться осенние маневры. Он пожаловался на боль в животе. Кони-Поллари схватил его за горло, прижал к стене и начал молотить кулаком изо всей силы, пока тот не упал, а потом еще стал мять его руками, словно тесто. Парень орал, визжал и даже заплакал.
— Чего это ты извиваешься? Должен же я тебя осмотреть.
Затем врач хладнокровно написал: «К службе годен». И парню ничего не оставалось, как до самого конца маневров плестись по осенним дорогам со скаткой за спиной и винтовкой на боку.
Рассказ о покойнике зайце
Настало время поведать историю зайца, юного финского зайчишки, трагически погибшего во время армейских маневров, а также рассказать о тех злоключениях, которые выпали на его долю уже после смерти.
Клонился к вечеру один из дней больших военных учений. Это был теплый день на исходе лета, наполненный треском холостых патронов и дымом, пропитанный потом солдат, которые весь день ласкали и обнимали родную землю, то кидаясь на нее грудью, то нежно прижимаясь к ней животом. Теперь этот день близился к закату; к этому времени все уже наелись гороховой похлебки и теперь хрустели сухарями, сидя вокруг полевых кухонь, вытянувших свои длинные шеи-трубы. Потом те, кто был при деньгах, отправились к повозке маркитанта, чтобы побаловаться настоящим пшеничным хлебом или лимонадом и жадно затянуться дешевенькой папироской «Армир» или «Матти». Кто-нибудь обязательно покупал шикарные «Фенниа» или «Саймаа», чтобы поважничать и почваниться перед остальными: «Закурю, пожалуй, «Саймаа»! А то проклятая скатка так сдавила все тело, что грудь совсем не выносит дыма этих паршивых папирос…» Многие же очень довольны, если им достается чей-нибудь недокуренный бычок, а некоторые просто счастливы, если удается подобрать окурок, пусть даже и немного втоптанный в землю.
Но недолго приходится им наслаждаться как дешевыми, так и дорогими папиросами, пшеничным хлебом и хлопаньем лимонадных пробок. Поступил приказ трогаться в путь, потому что за ночь часть должна преодолеть путь еще в три мили. Отряды один за другим исчезали в вечернем сумраке, в котором раздавалось громкое верещание сверчков; солдаты ушли по извилистой песчаной дороге, за ними потянулись полевые кухни, обозные и санитарные повозки.
И тут наступил самый трагический момент в жизни нашего юного зайчишки.
Ошалев от шума и гама, он не усидел в родных кустах и выбежал на дорогу, по которой как раз приближался обоз. Какой-то обозный, посчитав этого сына лесов недостойным того, чтобы в него стреляли из ружья финской армии и тратили на него казенный патрон, просто-напросто швырнул в зайчишку камнем и подбил тому лапу. Ища спасения, заяц кидался то туда, то сюда, угодил под громыхавшую полевую кухню, избежал ее колес и тут же погиб от подкованного железом сапога возницы. По мнению старшего фуражира обоза, капрала Ряту, не годилось оставлять покойного валяться на поле боя. Он положил его на какую-то повозку и сам уселся рядом. Потом обозные внимательно изучали полученные зайцем раны и поглаживали его мягкую пушистую шкурку, пока обоз с грохотом катился по песчаной дороге позади солдатских колонн.
Вскоре этот добровольный эскорт покойного передал в последние ряды шагавших скорбную весть, которую торжественно солдаты немедленно подхватили, и она понеслась по колонне: «Первая жертва! Один из сынов отечества скончался от ран, полученных в тяжелых дневных боях. Помолимся!»
