Николай Иванов - Зачистка
…Мы сидим с Бауди во «Фламинго», пьем водку. Много водки. Чтобы пропить память, прошлое и даже настоящее. И не встречаться с будущим.
Рядом с нами тихая девочка Вера с боксерской стрижечкой. Она не пьет вообще, но боится оставаться в домике одна. А у меня в голове вертится триптих из их имен: надежда умерла, вера еще несмышленая. Где любовь и к чему должна быть любовь?
Единственной отрадой стал приезд некой Лены, о которой бредил в горячке Урманов. Кажется, я дольше набирал ее номер телефона, чем она домчалась до нас. Она и в палату Олега ворвалась впереди нас, хотя мы не отходили от дверей реанимации. Морпех лежал с закрытыми глазами, никак не среагировав на наше появление. И лишь когда мы уступили место у койки маленькой светловолосой скуластенькой женщине и она, с состраданием глянув на Олега, вдруг топнула ножкой, он вздрогнул, насторожился, резко распахнул глаза. Повернул голову на звук.
— Ты сам говорил: когда соскучишься — топни ножкой, — вместо приветствия произнесла Лена какую-то известную только им двоим фразу.
Глаза Урманова наполнились слезами, и он перевел взгляд на свои ноги. Там, где должна была быть правая, простынь мягко легла на матрац. Надо отдать должное мужеству Лены — она если и вскрикнула, то про себя, внутри. Поспешила успокоить:
— Я буду за тебя топать двумя.
И ведь потопала, показала. А увидев на тумбочке колокольчик, схватила, впилась в него поцелуем, легонько позвонила. Взяла там же кольцо с усиками от «лимонки», примерила, словно обручальное. Показала Олегу.
— Это… от гранаты, — наконец, услышали мы его первые после операции слова.
— Самое красивое обручальное кольцо на свете, — поцеловала и его Лена.
— Ты, я надеюсь… не одна приехала? — построил еще более длинную фразу Олег, продолжая ни замечать, ни чувствовать нас. Вот и вся разведка, вот и вся война: пуля, даже доставшаяся ему разрывная — все равно дура. А молодец — женщина. Похоже, даже если бы мы нависли над морпехом вместо капельницы, он бы все равно не заметил ничего.
— А с кем должна быть? — засмущалась, о чем-то догадываясь, посетительница. Оглянулась на нас, и так пятящихся к двери.
— Конкуренток… не забыла? Я с ними хочу… поздороваться.
Закрывая дверь, я еще расслышал сладостный голосок:
— Какая же ты неисправимая зараза. Обожаю, мучитель мой.
Мы оставили шифровальщиков вдвоем, заплатили дежурной медсестре, чтобы к дверям палаты и близко никто не подходил, а сами, забрав соседку Нади, пошли в «Фламинго».
Народ стекался в полуподвал сумрачный, и даже завсегдатаи кафе — чванливые и денежные московские телевизионщики, сидели притихшие. Или кто-то набил им морды, или стало доходить, что они натворили вместе с Лебедем. Танцев не было, хотя магнитофон и шипел что-то из-за горы открытых бутылок на стойке.
Мы пьем только за Костю и Надю. Бауди принялся пьяно твердить «Это из-за меня, из-за меня», но я треснул кулаком по столу, и звон падающих на пол стаканов отрезвил разведчика, заставил замолчать. Солдаты на войне гибнут не из-за кого-то, а за что-то. Разница!
Грешным делом, повторяя ситуацию с Урмановым и Леной, я хотел поднять на ноги Генштаб и отыскать в рязанских лесах некую девушку Ларису. Но потом раздумал. Она наверняка не приедет на похороны, она вообще вряд ли вспомнит эпизод с белым танцем на поселковой танцплощадке, из-за которого Костя Орешко оказался в Чечне. А значит, предаст его память и его чувства. Чечня же в очередной раз доказала, что итогом войны является не количество взятых высот, а количество невест, не дождавшихся своих мужчин. Война — это поражение или триумф любви…
Вдруг мы с Бауди одновременно вздрогнули: в кафе зазвучало до боли знакомое:
У синей реченьки, под красным солнышком
С тобой мы прятали от всех любовь…
Как она танцевала!
— Не плач, Тигрыч.
Не плачу. Но даже если бы не был Тигрычем, у меня еще остается в запасе Львович. И я еще вцеплюсь в горло всем, кто убил Надю. Не потому, что пьян, а потому что я русский офицер и никому не отдам ни своих погон, ни России, ни веры, ни любви.
Вот только нет рядом Кости Орешко.
И не танцует в кафе Надя.
А «Ястреб» остался кружить в нашем небе…
— …«Ноль-четвертый», я — «Синица».
— «Синица», я «ноль-пятый». «Ноль-четвертый» убыл к новому месту службы.
— Когда? Почему я не знаю?
— Он… он уволился, товарищ полковник. Написал рапорт, снял погоны и… уехал.
— Куда? Что за мальчишество?
— Сказали… говорят, бить кому-то… извините, морду. В Москве. Так говорят.
— Говорят, говорят… Слушай, держи там Петрова. Зубами, ногтями, на коленях — но если и он уйдет, вот тут нам расквасят морды всем. И все, кому не лень.
— Постараюсь.
— Постарайся, «ноль четвертый».
— Я — «Ноль-пятый»…
— Конечно, да — «Ноль-пятый». Конец связи».
Помяни, Господи
Священник крестил красные звёзды.
Они были одинаковыми, под трафарет вырезанными, как одинаковыми оказались и серебристые пирамидки, названные в сельской кустарной мастерской памятниками. И таблички, без разбору приваренные местным сварщиком дядей Сашей, тоже были для всех одни и те же: «Неизвестный солдат».
Хоронили погибших.
Не из ржавых ржевских болот или бескрайних брянских буреломов предавались земле останки ратников-бойцов-воинов образца 1941–45 гг. С круч крутых кавказских вывезены воины-солдатики-мальчишки, но уже рождения конца ХХ века. И не найденные следопытами, а отданные для захоронения медиками и прокуратурой. Без имен и фамилий. Безымянными. А потому — вроде как бы ничьими…
А всего-то и нужна была самая малость, чтобы миновала их подобная участь — останься от человека хоть какая-то зацепка. Например, котелок с нацарапанной ножом фамилией. А лучше — медальон с биографическими данными. На худой конец — жетон с личным номером.
Да только уходившие первыми в Чечню полки и бригады менее всего думали о котелках и кашах: в спешке набросали в рюкзаки вперемешку с пачками патронов и гранатами сухпайки, а в них сплошь — одноразовая пластмассовая посуда. Она первой и плавилась. Впрочем, в том аду, что испытали вошедшие в Грозный войска, плавились и котелки: находили потом алюминиевые расплавленные сгустки. Тут царапай не царапай, всё равно ничего не выгадали бы солдатики.
И с медальонами полная промашка вышла: полвека после Великой Отечественной тыловики занимались всем, чем угодно, только не возможностью сохранить имя солдата. Так и не придумали для идущих на войну медальоны. Считали — мелочь. Или ленились. А скорее всего, просто не верили, что понадобятся.
Жетоны же с личными номерами рядовому и сержантскому составу вообще не положены. Только офицерам и контрактникам. Потому, как ни крути, а послали армию в Чечню не штучным товаром, а простой солдатской массой.
Так и гибли — массой…
А ещё научились, говорят, определять родство по ДНК и анализу крови. Всё бы хорошо, да только у некоторых погибших даже кровь выгорала. Дотла, оставляя от человека лишь горсточку пепла. Поди узнай по ней, кто ты, солдат? Чей? Какого роду-племени, полка-дивизии?.. Словно насмехаясь, война отбросила всех в каменный век, оказавшись выше человеческой цивилизации и её достижений, выше лабораторий с их электронной начинкой, химических препаратов и компьютерных баз данных. Родные и известные до последней черточки сотням людей, любимые и желанные, солдаты в первую чеченскую кампанию умирали неизвестными…
И лежали потом нераспознанными останками в ледяных рефрижераторах Ростовской военной лаборатории. Под номерами. Долго лежали. Годами. Получилось — до скончания века. Двадцатого. Их, в большинстве своём тоже двадцатилетних, могли, готовы были забрать матери, не дождавшиеся своих сыновей после войны — но не выдавали. Не положено известным отдавать неизвестных.
Так и хоронили. За счёт государства — но подешевле. Геройски погибших — но подальше от телекамер, политиков, любопытных и туристов. На окраине Москвы, на бывшем сельском кладбище. Хорошо, что хоть название оказалось утешительным — Богородское…
— Храни вас Господь, — крестил звезды, людей, небо с кружащим в вышине аистом, свежие могилы местный священник.
Автобусы Министерства обороны привезли седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей. Тех, кто не нашел своих детей ни среди живых, ни среди мертвых, ни в списках пленных, ни в холодных ростовских камерах. А «пропавшие без вести» — они могут быть и среди любого «Неизвестного солдата». Верьте, что своего. Надейтесь, что где-то здесь…
Отцы ещё держались. Многие служили сами и знали: солдата на войну посылают не командиры — политики. Командиров тоже посылают умирать, и среди этих, неизвестных, они тоже наверняка лежат. Несмотря на выданные жетоны. А история, хотя и недолгая, но уже подтвердила: погибали русские парни на Кавказе не зря. Зачастую глупо — но не зря. Потому что вроде остановили заразу, поползшую по стране. Перестали бояться вестей с юга…
