Александр Трушнович - Воспоминания корниловца (1914-1934)
Драматический оборот дело приняло в 1925 году, когда областной здравотдел подал в суд на X. за публичное оскорбление и дискредитацию больницы и врачей, а также за знахарство, запрещенное как не соответствующее советской медицинской науке. Судьей оказался его пациент по части “аппаратов”, который только под нажимом райкома осудил X. на короткий срок условно. В это время и началась переписка с Москвой, которая несколько раз возвращала его жалобы.
Тогда X. написал длинное письмо “самому” Калинину, где говорил о своих изобретениях, таланте, превосходстве его народной медицины над буржуазной, о его мученичестве за народное дело. Калинин немедленно учуял в нем родную душу, что и запечатлел в гневной, с восклицательными знаками, приложенной к делу резолюции: “Таким людям нужно открыть дорогу! Дать возможность приобрести звание врача!”
С резолюцией Калинина бумаги пошли в облздравотдел, проделали этот путь несколько раз, все увеличиваясь в объеме, пока в 1929 году не попали в руки одного из организаторов советского здравоохранения Н.А. Семашко, который все понял и написал: “Отдать под суд!” Я должен был в этом суде участвовать как врач и представитель нашей больницы. Дело толщиной в четверть метра на какое-то время попало мне в руки, и я немало насладился изучением примера советской действительности.
Знахарь, вдобавок ко всему, судился и за неправильное и незаконное лечение одного рыбака от сифилиса, результатом которого были третичные явления болезни с западением носа. Выявилось также, что “народный лекарь” беспрерывно вымогал у больных деньги и продукты.
На суде я спросил знахаря, почему он не воспользовался предложением товарища Калинина присвоить ему звание врача? Он ответил:
— Такого позорного звания я носить не желаю!
Его сослали на пять лет с запрещением после этого в течение трех лет возвращаться в Кубанскую область.
В порядке “выдвижения” какое-то время судьей была у нас упоминавшаяся уже “партейка с портфелем”, “женорганизаторша”. Она постоянно у нас лечилась. С ней я охотно беседовал: больничная обстановка располагала ее к некоторой откровенности. Она, например, объяснила мне, что такое “революционная совесть”:
— Если вы помните, я выезжала на прошлой неделе. Проходила мобилизация тары, и я судила одного кулака, обвиненного в укрывательстве двух мешков. Учитывая политический момент — начатую советской властью борьбу с зажиточным крестьянством, подкулачниками — я осудила его на два года с поражением прав на три года. В тот же день и в той же станице я вынесла совсем другой приговор батраку, который судился за кражу общественного имущества со взломом. Он получил два месяца тюрьмы и год условно. Когда выйду из больницы, у меня будет дело по обвинению маломочного середняка в укрывательстве тары: он спрятал несколько мешков. Кроме того, он и другим помогал прятать!
— Сколько же вы ему дадите?
— Еще не знаю, какая будет политическая обстановка и какие получу директивы. Сегодня я дала бы ему примерно полгода и два года условно.
На судебных заседаниях мне приходилось бывать нередко и я познакомился с большим количеством материала, из которого следовало, что советское судопроизводство особой специализации не требует — на эту должность может быть назначен почти любой партиец, даже неграмотный.
Подобно тому как законодательная и исполнительная власть, до революции строго разделенные, сегодня находились в одних руках, в одних руках находилось и расследование, и обвинение, и суд. Все это — функции коммунистической партии. Вопрос, может ли быть в СССР прокурором или судьей беспартийный, у советского гражданина вызовет лишь улыбку. В СССР нет звания судьи, есть только его должность.
Все “нарсудьи”, то есть громадное большинство судей, выносивших приговоры народу, в первую очередь крестьянству, — люди необразованные, малокультурные, лишенные моральных устоев. Судью, который вздумал бы проявить какие-то человеческие чувства и допустить хоть малейшее послабление советской карательной системы, партия немедленно бы сняла и не раз снимала с должности.
Хулиганство
Нет ничего удивительного, что в государстве, где правящий класс лишен любых религиозно-моральных принципов, вспыхивали настоящие эпидемии хулиганства. Борьба с хулиганством серьезно не велась, и уголовные преступники, в отличие от “политических”, чувствовали себя в тюрьме чуть ли не как в доме отдыха. Хулиганство тоже рассматривалось с политической и классовой точки зрения. Если хулиган принадлежал к “социально чуждому элементу”, то в приговоре преобладали фразы: “вылазка классового врага”, “разложившийся социально чуждый элемент”, “плесень пережитков буржуазного строя”.
Врачи и медицинский персонал могли бы написать тома о “хамодержавии”, будучи или его жертвами, или свидетелями. Приведу лишь несколько характерных примеров.
Молодые врачи и студенты моего курса были на практике в Анапе. Там в санатории лечился видный коммунист, заведующий “коммунхоза” Ленинградского горсовета. Он был заядлый “шутник”. Любимой его шуткой было подойти к врачу или сестре сзади, поддать коленом пониже спины и одновременно хлопнуть по затылку. И ни у кого не хватало смелости воспротивиться, пока студент нашего вуза, коммунист, за такую “шутку” его не избил. Дело разбиралось в конфликтной комиссии Анапского райкома партии, которая вынесла студенту выговор с занесением в личное дело за то, что он “не понял пролетарской шутки, оскорбил товарища и тем выявил свое отчуждение от пролетарской среды”.
Бывший красный партизан приехал за 32 версты за нашей акушеркой. Просидев ночь у роженицы, акушерка к утру приняла роды и попросила отвезти ее назад. Бывший красный воин ответил: “Пешком дойдешь, а приставать будешь — получишь по шее”.
В 1926 году я работал студентом-практикантом в сельской больнице. Как-то я перевязывал ребенка одного члена совета, у которого были заслуги перед революцией. Меня предупредили, что он всех матерно ругает. Подневольный советский человек знает, какие моральные мучения приходится переносить при таких повторяющихся ежедневно сценах. Если он не позволит себя унизить — угрожает увольнение, под него начнут подкапываться, могут донести в ГПУ, в особенности если его прошлое, с коммунистической точки зрения, политически неблагонадежно. А у какого порядочного русского человека прошлое “политически благонадежно”?
Я перевязывал мальчика и вдруг услышал: “Поскорей перевязывай!” — и ругательство вполголоса. Я промолчал, но решил произвести опыт и перевязывал нарочно медленно, а когда он снова собрался хамить, рявкнул:
— Чего пасть разинул? Сейчас табуреткой по башке дам!
От неожиданности он остолбенел и во время моего дежурства больше не показывался. Очевидно, решил, что и у меня “заслуги перед революцией”, если и я позволяю себе хамство. Но “опыт” мог окончиться для меня печально, как минимум — исключением из ВУЗа.
Во время моей практики в больницу еженедельно поступало по нескольку человек, избитых хулиганами. Пожилого учителя избили до бессознательного состояния железными прутьями. На перевязку приходил старик-крестьянин с колотыми и резаными ранами, полученными от хулиганов. Группы молодых людей в возрасте от 17 до 24 лет терроризировали всю деревню.
После того как увеселительные, культурные и полукультурные учреждения стали государственными, то есть попали в управление партии и перешли к агитпропу райкома, центром советской жизни стали клубы, с первого же дня превратившиеся в рассадник грязи и хулиганства, где полы были покрыты слоем подсолнечной шелухи, где было невыносимо от ругательств, рева громкоговорителей, передающих агитки.
Зимой, после какого-то представления, народ темным вечером выходил из клуба под хохот стоявших снаружи парней. Оказалось, что ступеньки обмерзли, многие падали и ушибались, приводя в восторг эту молодежь. Вечером меня вызвали в больницу: у упавшей со ступенек женщины начались преждевременные роды.
Культурный уровень пролеткульта как нельзя лучше был у нас проиллюстрирован в 1931 году. В клубе землехозрабочих стоял дорогой рояль, отобранный у наших знакомых. Каждый, кому не лень, барабанил по клавишам, и инструмент приходил в негодность, что не слишком огорчало завклубом. Но когда завелась мода садиться на клавиши и играть задом, он решил, что это некультурно, и велел кузнецу проделать дыры в крышках рояля, продеть в них цепь и навесить амбарный замок. На этот культурно-исторический экспонат мы и другие ходили специально смотреть.
На основании всего лично пережитого, услышанного и прочитанного за первые 14 лет коммунистической власти мы сделали вывод, что хулиганство вызвано, в первую очередь, сознательным разрушением государственной властью религиозно-нравственных устоев народа. Диктатура пролетариата привела к материальному и культурному обнищанию. Она навязала свой “культурный уровень” всем российским народам в той же степени, в какой она распространила на них свою физическую власть.
