Николай Струтинский - Дорогой бессмертия
Подруги говорили о разбитых войной надеждах, о том, что в условиях фашизма человек перестает себе принадлежать. Свастика сковывает все его существо, честь, достоинство, право любить, желать…
— Неужто так продлится долго? А? Наташа? Шура? Ну скажите, не молчите! «В перчатках счастье не берут»… Да?
Паша подошла к окну, посмотрела на серое небо. На нем медленно проплывали тяжелые облака.
— Представляете, девушки, — продолжала Паша, — в окопе сидит боец. По его лицу хлещет дождь с ветром, под ногами — топкая грязь. Впереди — враг, злой, коварный. А воин мечтает. О чем? О близких, о родных, о той, которая вдохнула в него любовь… — Умолкла. И снова: — Поэтому я каждый день, каждый час хочу делать все для этого солдата в окопе, приблизить время победы, помочь сбыться его светлой мечте.
Шура глубоко вздохнула. Грустно стало на душе Наташи Косяченко. Нелегко ей — на руках двое детей. Сердце не перестает тревожиться за солдата, отца ее семьи, чья ласка согревала душу. Что с ним? Где он? В каких краях? В каком окопе думает о ней?..
Долго изливали бы душу подружки, но вот в дверь постучали. Вошел Виктор Измайлов. Паша ждала его, и не успел Виктор переступить порог — она бросилась к нему.
— Каждый раз волнуюсь за тебя. Ведь рискуешь как! Все думаю: а вдруг выследят… Куда спокойнее было, когда ты находился на легальном положении. Ну, проходи.
Паша поставила Виктору табурет и заметила на его лице легкую бледность.
— Что с тобой, Виктор?
— Час тому назад взяли Громова!..
Из груди Савельевой вырвался легкий крик. Она механически переспросила:
— Взяли Громова?
— Да.
— Коммуниста Громова…
Наташа Косяченко и Шура Белоконенко сразу растерялись и от охватившего их волнения в первую минуту не проронили ни слова. Потом они подошли к Виктору и застыли в неподвижной позе.
Паше страшно было думать об аресте Громова. Она была безгранично подавлена этим печальным сообщением. Ей почудилось, будто она теперь осталась одна-одинехонька на всем свете. Как же без нашего Громова?.. Она подошла к окну, в которое заглядывало серое небо, с минуту стояла безмолвно.
— Мы будем мстить за него! — с гневом сказала Паша.
— Мне все время не нравилась Мария Терентьевна, хозяйка квартиры, где арестовали Громова, — призналась Наташа Косяченко. — Чем занимается? Не поймешь! То ли спекулирует, то ли стяжательствует, во всяком случае, малоприятная особа. Два дня назад я встретила Николая Громова на лестнице дома № 26 по Ковельской. Спрашиваю: «Что вы здесь делаете?» Он смутился: «Я тут временно, Наташа. При встрече все расскажу». — «Когда соберемся?» Ответил: «Паша сообщит». Вот и все. Громова предали! — решительно утверждала Косяченко.
Паша выпила несколько глотков воды.
Время клонилось к вечеру, подруги должны были уходить.
— Пойдете по домам, проверьте, чтобы ничего не было лишнего, — напомнил Виктор. — А вот эти листовки надо расклеить.
Виктор передал девушкам несколько листовок с кратким изложением сводки Информбюро.
Наташа Косяченко и Шура Белоконенко вышли вместе. Они обратили внимание на усиленные патрули. По мостовой шагали полицейские.
— Чуют беду, — шепнула Косяченко, — она не за горами…
На углу Словацкой подруги расстались.
Листовки, одновременно расклеенные в нескольких местах, наделали много шума. В ответ на кичливые речи фашистских предводителей об успешном продвижении на Восток листовки рассказывали о действительном положении дел на фронтах. Немцы соскоблили листовку на привокзальной площади, а она, словно волшебница, появилась в парке, потом ее обнаружили на доске объявлений. Жители Луцка узнавали правду, и это приводило в бешенство фашистов и их прислужников.
Когда Паша и Виктор остались вдвоем, они сообща обсудили серьезное задание Волынского подпольного обкома партии, переданное связным партизанского отряда. На складах Луцка хранились химические снаряды. Их завезли сюда в большом количестве и усиленно охраняют. Ставилась задача: похитить такой снаряд и переправить его командованию партизанского отряда.
— Как же после провала Громова взяться за выполнение такого задания? — недоумевала Паша.
— А добыть снаряд нужно во что бы то ни стало. Сама знаешь, время не ждет.
— Мы разработаем план после твоего возвращения с маяка. Правда, Виктор?
— Да, да. Обдумаем все до мелочей. — Потом с горечью добавил: — Ряды наши редеют… Кто все-таки предал Громова?
— Не знаю. Но попал он в беду не без помощи наших недругов. Без сомнения! — констатировала Паша.
За час до истечения комендантского часа Измайлов взял у Паши карту, которую должен был передать на маяке, и вышел на улицу. У порога она его попросила:
— Не задерживайся. Виктор, мы должны многое подготовить.
— Постараюсь.
Виктор крепко, по-мужски пожал нежную руку Савельевой. Почему-то сейчас девушка показалась ему старше своих лет. Суровая. И лишь глаза красивые, большие, задумчивые…
— С маяка заходи прямо ко мне!
— Обязательно!
Это была их последняя встреча. О чем думала в тот вечер Паша, Виктор не знал. Он шел и твердил про себя: «Мужественная девушка, эта Савельева».
На маяке Виктор передал Ступину карту и собранную в городе информацию. Материалы эти связные понесли дальше.
— Я должен возвратиться в Луцк, предстоит большая работа, меня ждут, — прощался Измайлов со Ступиным.
Не доходя Киверец, Виктор заночевал, тесные сапоги натерли ноги, он решил отдохнуть. Вместе с ним остался связной Леонид Андриенко, который шел по заданию в Луцк.
— Вдвоем веселей, о ночевке я похлопочу, места эти мне хорошо известны, — сказал Андриенко.
Остановились в хате знакомой вдовы. Она накормила гостей, приготовила постель.
— Когда уже жить будем, как люди! Издевается немец, мочи нет! — жаловалась хозяйка.
— Потерпите, — успокаивали гости женщину.
Рано утром вдвоем вышли из крестьянской избы. Возле леса их встретила бандеровская сотня. Бандиты вплотную приблизились к Виктору. Помощник сотенного, высокий, с молодым, изрытым оспой лицом выдвинулся вперед.
— Ты кто такой?
— Городской.
— Поляк?
— Нет, русский.
— Где родился?
— В Змеиногорске.
— Это же где такой водится?
— В Алтайском крае.
Бандиты переглянулись. Помощник сотенного улыбнулся и во все горло соврал:
— А я тоже сибиряк. Что-то такого змеиного города не слыхал. Наверное, партизан?
— Нет, я рабочий.
— А ты? — обратился помощник к связному отряда.
Я бодзячевский, в город иду, может, обувку какую достану.
— Обыскать!
Виктор выхватил пистолет и в упор два раза выстрелил националисту в грудь. Никто не ожидал такой дерзкой выходки, и, воспользовавшись замешательством, Виктор со связным побежали. Но замешательство бандитов длилось не долго. По убегавшим открыли огонь. Связной неестественно закружился на месте волчком и упал. Виктор пробежал еще десяток шагов и тоже споткнулся. «Досада… Как же Паша?»…
Пуля ударила и левое бедро. По телу разлилась острая боль. Стиснув зубы, Виктор отполз в сторону, к поросшему мхом пню. До маяка было километра три. О, если бы он мог снова добраться до него! Там ему уже не страшны были бы преследователи. Сгоряча он всерьез вознамерился проползти туда на четвереньках, но силы быстро покидали Виктора. Они таяли, как день в наступивших сумерках.
В руках еще есть оружие. Сдаваться? Да разве можно! Превозмогая резкую, доводившую до обморока боль, истекая кровью, Измайлов пополз по траве туда, к лесу, где его могут спрятать деревья.
Голова гудела тысячным перезвоном колоколов. Словно из бездны, донесся людской говор, окрики. Он разобрал: «Взять… семь шкур!..» Лишь бы продержаться, мне помогут товарищи, тлела надежда. Прошла еще секунда-две, и ему стало ясно — не уйти от преследователей. Совсем оставляют силы… Глазами ощупал мушку, нацелил ее на маячивший ближе других силуэт. С неимоверным усилием нажал курок. Выстрел. Силуэт упал. Измайлов пытался еще высмотреть врага, но с двух сторон нарастал шорох, потом он увидел пригнувшиеся фигуры. Сверкнули страшные глаза. Виктор направил пистолет на того, что оказался ближе. Из последних сил нажал на спусковой курок, раздался выстрел. Где же он? Упал! Вот так их всех надо… И… Ударило в плечо, обожгло, а потом зазвенело все внутри.
Пистолет беспомощно выпал из ослабевшей руки. А над головой светилось голубое небо. Какое оно прозрачное! Повалившись на спину, лицом вверх, еще раз открыл глаза. Небо!.. Он забыл о преследователях. Какое ему до них дело! Он весь стал невесомым, только чувствовал близость неба, голубого, чистого, единственного свидетеля его блаженства…
