Богдан Сушинский - Опаленные войной
— Знаю только, что сумасшедший. И совершенно не понятно, как он пробрался сюда.
— Кто бы он ни был, скажи ему, что жива. И потом, почему ты считаешь, что спрашивать об этом могут только сумасшедшие?
— Не в этом дело. Дот был окружен немцами. Так он с пулеметом пробился, выбил их из окопчика, оттеснил к берегу и минут десять охранял дот, давая нам возможность выйти и отступить. Но мы не поняли его замысла и помогали, сидя в доте.
— Зря вы так.
— Да и рано пока что уходить. Приказ не велит.
— Тоже верно. Послушай, а как этот парень выглядел?
— На голове пилотка. Волосы длинные, как у монаха. Солдат не солдат, а черте что. Форменный пономарь.
— Кажется, я знаю, кто это. — И мысленно сказал себе: «Гордаш». — Где он сейчас?
— В окопчике, у входа в дот.
— Мария Кристич жива. И даже не ранена. Так и передай ему.
— Если только успею. Если его не скосят.
— Успеешь, сержант, успеешь.
Громов слышал, как Вознюк положил трубку рядом с аппаратом и, очевидно, бросился в пулеметную точку, через амбразуру которой можно было поговорить с этим самым «пономарем». Теперь Андрей уже не сомневался, что речь идет о Гордаше, однако на сей раз неусыпная мужская ревность его молчала. Вместо этого он живо представил себе, каково было семинаристу прорываться к двери блокированного немцами дота и каково, ожидая ответа, отстреливаться из «поддотного» окопчика.
Тем временем трубка доносила до Громова приглушенные отзвуки боя, которые изредка прерывались разрывами снарядов, ложившимися уже здесь, у «Беркута». Причем ложились они все ближе и ближе, напоминая, что каждая последующая минута может стать для кого-то из его гарнизона роковой. И вообще… «снаряды ложатся все ближе» — вот она, формула их нынешнего армейского бытия. Независимо от того, побеждают они или же обречены на гибель.
— Сообщил! — прорвался наконец через этот грохот голос сержанта. — Он просил передать Марии поклон. От Гордаша. Сказал, что вы его тоже знаете.
— Будем считать, что знаю. Где он сейчас?
— Ушел. Понял, что оставлять дот нам не велено, и ушел. Сейчас пытается прорваться на гребень, к лесу. Тут как раз еще несколько бойцов подоспело, спешенных кавалеристов. Так что, может, ему и повезет.
— Почему же ты не впустил его в дот?
— Отказался. Я, говорит, только хотел привет Марии передать, а подземелий не терплю. Ничего себе «привет»: через сотню смертей прорваться к амбразуре!
— Нужно было заманить, сержант; получил бы отличного бойца.
— Не знаю, каким он был бы бойцом, но, как видно, есть люди, которых даже война с ее смертоубийством образумить не способна. «Я, — кричит в амбразуру, — только для того пристал к группе и прорывался, чтобы спросить, жива ли Мария Кристич!» Это же надо! Оказывается, у нас в доте он тоже был. С младшим лейтенантом беседовал, когда вашего «Беркута» искал. Просто я не видел его тогда.
— Если прорвется еще раз — тоже говори: «жива». И передавай от нее привет. Сколько бы раз не прорывался.
— Думаете, снова прорвется? — почему-то приглушенно, почти шепотом, спросил Вознюк.
— Иначе кто всерьез поверит, что он действительно ошалевший? Должен же быть на этом поле брани хоть один человек, ошалевший не от страха перед смертью, а от любви.
— Как бы там ни было, а Гордаш этот нам подсобил. За это мы его парой гранат премировали, потому что патроны в его «дегтяре» были на исходе.
— Статуэтки никакой не оставлял? Ну, безделушки такой, вырезанной из дерева?
— Нет.
— Не успел создать, — улыбнулся Громов. Только сейчас ему по-настоящему захотелось познакомиться с этим человеком поближе. Он вдруг почувствовал в нем некую родственную душу. Крамарчук, Гордаш… Еще бы пару таких ребят. Это ж какой гарнизон получился бы! Хотя дело не в этом. Прорваться через сто смертей, чтобы поинтересоваться, жива ли девушка… — откровенно завидовал бесшабашной храбрости этого человека Громов. — Ничего, он еще одну свою «Марию-мученицу» вырежет и принесет. На самом деле это не солдат, а бродячий скульптор. Ладно, сержант, воюй. И позванивай.
Лейтенант положил трубку, но еще какое-то время молча смотрел на нее, словно ожидал, что Вознюк позвонит еще раз. «Сообщать ли об этой истории Кристич?» Андрей помнил, как холодно встретила санинструктор появление в «Беркуте» бродячего скульптора. Однако ему показалось, что холодность эта во многом объясняется тем, что рядом находился он, лейтенант Громов. Вот почему сейчас Андрей сомневался: лучше ли будет, если санинструктор узнает о прорыве Гордаша от кого-то другого. Хотя бы от Петруня.
— Петрунь! — позвал он, однако ответа не последовало. — Красноармеец Петрунь!
«А может, вообще не стоит передавать его… этот привет? — вдруг усомнился Громов. — В конце концов, мало ли кто может интересоваться ее судьбой. Да, но этот парень — “не мало ли кто”, и ты это прекрасно знаешь», — возразил себе лейтенант, твердо решив самому навестить Марию.
— Товарищ лейтенант, смотрите: птицу поймал, — предстал перед ним за дверью командного пункта Каравайный. Он был в совершенно новой, чистой тельняшке с закатанными рукавами, а на голове красовалась форменная фуражка моряка — с «крабом». При его появлении Громову вдруг показалось, что он каким-то образом очутился на подводной лодке, попасть на которую, кстати, мечтал еще с детства.
— Какую еще птицу?
— Сюда залетела. От осколков, видно, спасалась. Считайте, что ворвалась через амбразуру, опередив охотника.
Громов смотрел на напыжившегося, затаившегося в широких ладонях Каравайного птенца-вороненка и, казалось, ничего не понимал. Над дотом и вокруг него витает смерть. После каждого разрыва снаряда кажется, что следующего удара уже не выдержат ни скальная порода, ни бетон. А этот птицелов горемычный, видите ли…
— Похоже, вам нечем заняться, механик. Станьте у амбразуры рядом с Абдулаевым, поучитесь, как вести себя в бою.
— Да сам я птиц не люблю, просто, хотел…
— К амбразуре! — не пожелал дослушать его лейтенант. — Немедленно — к амбразуре!
— Извините, если что не так, — стушевался Каравайный. — Показать хотел — вот и все.
— Не заставляйте меня повторять, — почти прорычал Громов. — В отсек к Абдулаеву. И вести бой. А ворон… Твой ворон тебя еще найдет! — мстительно крикнул он вслед механику. — Черт знает что происходит. Не гарнизон, а сборище птичников.
* * *Марию он разыскал в маленьком, примыкающем к санитарному блоку отсеке, который служил и медпунктом и жильем санинструктора. Это был единственный более-менее уютный, но в то же время запретный уголок подземной крепости, заглядывать в который решались немногие и лишь в самом крайнем случае. Только здесь ошеломляюще пахло йодом, одеколоном и чистыми простынями. Только здесь во всем пьяняще чувствовалось присутствие женщины — такой же, как и все они, мужики, обреченной, но все так же, по-земному, по-мирному недоступной.
Прежде чем что-либо произнести, Громов взял со столика статуэтку, всмотрелся в ее лик и сверил с оригиналом. Медсестра едва заметно улыбнулась. И сразу же лицо той, рожденной резцом и деревом, «Марии» тоже просветлело.
— Уж не ревнуешь ли, комендант? — Мария сидела на топчане. Рядом лежало несколько разостланных, постиранных ею бинтов. Один из них медсестра старательно сматывала в виток.
— Пока нет. Не было повода.
— Так уж и не было? — лукаво улыбнулась санинструктор.
— Значит, не проявил бдительности.
— Признаю, признаю, в этом не было необходимости.
— В принципе, я не ревнив.
— Слава тебе господи! О таком, неревнивом, любая женщина мечтает.
Громов поставил статуэтку на столик и, присев на лежак, повел пальцами по ее щеке, подбородку. В какое-то мгновение Громову показалось, что, слегка повернув лицо, Мария коснулась губами его пальцев, однако он так и не понял, произошло ли это на самом деле. Возможно, только почудилось.
В этот дальний, расположенный в глубине скального склона долины уголок дота эхо взрывов почти не долетало, и Громов с признательностью подумал о людях, которые создавали этот каземат. Все-таки раненые могут чувствовать себя здесь в относительной безопасности.
— Нравится тебе здесь? — перехватила его «экскурсионный» взгляд санинструктор.
— Если только не представать в роли пациента.
— Вне этой роли, конечно.
— Почему-то не решаюсь заходить сюда. Как язычник — в христианский храм.
— И хорошо, что не решаешься. Но… Только здесь и можно дать передышку уставшей душе. Отдохнуть от взрывов, от страха.
— «Дать передышку уставшей душе…» Хорошо сказано, Мария.
— Но ты-то не решаешься приходить, — напомнила она, хотя именно за это только что похвалила его.
— Решился, как видишь, — Громов снова провел пальцами по ее лицу, отодвинул прядь волос, задержал руку на плотно охваченном солдатской гимнастеркой плече.
