Сергей Дышев - Потерянный взвод
Так ничего и не решив, Прохоров осторожно опустился на карачки и стал пить воду. Сейчас он остро почувствовал привкус глины, но вода не теряла от этого своей живительной силы. Прохоров, подобно пустынному верблюду, запасался влагой впрок… Плохо только, что он в мокрых ботинках и натер себе мозоли. Вставать не хотелось, ноги саднили. Упасть бы и лежать долго-долго, слушать, как тихо шелестит река, следить, как вокруг камней появляются маленькие завихрения, а у берега колышется островок пены. Ни души. Какая сила подняла бы его ввысь, перебросила через горные хребты, через кишлаки и душманские заслоны, перенесла в долину? Там он был бы спасен, прямиком двинул на огни, они росли бы, увеличивались, и уже различимыми становились бы столбы с фонарями, которые раскачиваются на сухом ветру…
Вдруг на дальней вершине блеснул огонек. Он мигнул, погас, снова вспыхнул. А где-то далеко-далеко ожил другой. Прохоров вскочил, огляделся по сторонам. Но было по-прежнему тихо. Тогда он быстро долил флягу, наполнил продырявленную банку от сгущенки, осторожно приподнял автомат, вещмешок и быстро пошел прочь от реки. Он долго шел, не разбирая пути, местами – на ощупь, чувствовал, как увеличивается крутизна. Путь преграждали огромные камни, он карабкался на них, срывался, обламывал ногти и снова полз вперед. Горы еще дышали дневным зноем, хранили тепло и казались огромным одухотворенным организмом, который раскинул тяжелые застывшие хребты-щупальца. Только река несла в себе явные признаки жизни. Каменные морщины говорили о силе и глубинной мудрости. Никто не знает, о чем думают горы, что таит их грозное безмолвие. Даже древние горцы ничего не ответят на это. «Горы молчат – и слава Аллаху, – скажут они и возденут руки к вершинам. – Горы знают истину, и пусть для нас она останется неведомой».
Под утро он свалился замертво. Он не знал, сколько времени спал – солнце стояло уже высоко. Прохоров перекатился на спину, осмотрелся, потом осторожно откашлялся. Здесь царствовала застывшая прозрачная тишина, которую волен нарушить только сам. Серые, коричневые обломки, валуны устилали склоны гор. «Кто их здесь разбросал?» – подумал Прохоров. Только сейчас он услышал странный, но очень знакомый звук. Посмотрел на руку: часы снова шли. Это маленькое событие приятно поразило Прохорова. Он подкрутил колесико и наугад поставил девять часов.
На вершине горы он огляделся. Вокруг тянулись невысокие горы, пятнистые от верблюжьей колючки, округлые, как огромные кочки. Прохоров всматривался в пустынные горы, пытался угадать, в какой стороне находится его полк. Но повсюду на линии горизонта виднелись лишь кромки гор. Вдруг ему показалось, что на склоне соседнего хребта движутся небольшие черные точки. Несомненно, это были люди. Вскоре они приблизились настолько, что Прохоров сумел разглядеть их бородатые лица. «Одиннадцать», – сосчитал он. Шли они цепочкой, неторопливо, но размеренным темпом, как люди, которые знают свои силы и берегут их в долгом пути. Первый, перепоясанный лентами с патронами, нес на плече ручной пулемет, остальные были вооружены автоматами. Каждый, кроме того, тащил на спине огромный тюк. Группа безмолвно прошла в нескольких десятках шагов от Прохорова и так же тихо скрылась за горой. Прохоров перевел дух и опустил автомат. «Была бы целой правая рука, – подумал с горечью, – расквитался бы за ребят». Подумал – вяло обозлился: «Куда там, не полез бы. Их больше – не по зубам. Был бы друг Женька – вот тогда б устроили баньку».
Прохоров съехал по щебенке вниз, развязал вещмешок, достал сначала тушенку, но тут же сунул ее обратно. Взял банку с кашей. Потом отсоединил крышку ствольной коробки автомата и острым ее углом вскрыл консервы. Каша была с мясом, и все же он проглотил ее, голод заглушил все другие чувства. Теперь предстояла неприятная, но необходимая процедура: перевязка. Он достал из кармана индивидуальный пакет, оторвал зубами край прорезиненной оболочки и стал разматывать почерневшие бинты. Они ссохлись и приклеились к ранам. Сейчас Прохоров смог точно определить, что у него три осколочных ранения. Сжав зубы, рванул присохший бинт. Тут же потекла кровь. Выматерившись вполголоса, он по живому отодрал бинт и с других ран. Одна дырка была выше локтя, две другие – ниже. Он закусил губу и начал быстро и туго наматывать бинт, сквозь него тут же просачивалась кровь. Жаль, бинта оказалось мало. Он подобрал грязный заскорузлый бинт и тоже намотал его на руку. Потом вытер слезы и лег передохнуть. Раны горели огнем, будто их посыпали перцем и продолжали бередить. Боль была острая, дергающая, во рту пересохло. Кляня себя, Прохоров открыл флягу, сделал глоток. Воды оставалось меньше половины.
«Как быстро меняются привычные ценности, когда остаешься один на один с природой. Самое главное, оказывается, не долг перед обществом, а вода и пища. Скоро мои скудные запасы подойдут к концу, и мне останется только лечь и умереть. Меня не спасут ни вера в какие-то идеалы, ни мое школьное образование, даже автомат не спасет, ибо не в силах высечь из камня две простые вещи: хлеб и воду. А самое смешное и ненужное здесь – деньги. Впрочем, их тоже нет… И все же я ищу дорогу к своим и буду искать до последнего вздоха. Зачем? Чтобы вернуться в привычное общество? Нет – чтобы получить кусок хлеба и глоток воды».
Прохоров почему-то вспомнил, как однажды Боев ни с того ни с сего привел роту в клуб. «Сидите и смотрите телевизор. А то совсем озвереете». Он еще сказал, что кино – это вранье, а тут хоть жизнь увидите. Сам сел среди солдат и время от времени отпускал реплики. Передача была о комсомоле. Рота по-злому гоготала. А потом показали какого-то студента, не то театрального, не то кинематографического института. Он все старался убедить, какая тяжелая работа у актера. Боев выругался: «Трудно тебе, бедняга, – и добавил: – Во всем полку нет ни одного сынка начальника. Одна рвань колхозная, пролетариат!» Черняев поддакнул: «Губы писой сложил, толстозадый. Сюда б его на отдых!»
Прохоров почувствовал пристальный взгляд. Он вздрогнул и резко обернулся. На камне, в нескольких метрах, сидел огромный черный гриф. Птица, не мигая, смотрела на него круглыми желтыми глазами. Прохоров стер с лица холодную испарину.
– Пошел вон отсюда! Кыш, гадина! – Он махнул рукой, но гриф даже не шелохнулся. Тогда Прохоров схватил камень и с силой швырнул его. Бросок левой получился неловким. Гриф расправил крылья, как судейскую мантию, послышался шелестящий звук, птица взмыла в воздух, сделала полукруг и исчезла.
Пока не обрушилась жара, Прохоров решил идти. Местность была по-прежнему безлюдной, и тем скорее надо пройти ее. Первые шаги дались с трудом, болели истертые ноги, он снял ботинки, спрятал их в вещмешок. Стало немного легче… К полудню он вышел к скалистым горам. Они нависали над головой многотонными ярусами, испещренными кривыми трещинами. Ему стало мерещиться, что тяжелые глыбы вот-вот сорвутся и раздавят его в лепешку. Он озирался по сторонам, осторожно обходил опасные места, а горы все выше и выше уходили в небо; обломки скал, огромные валуны буквально на честном слове держались на покатой поверхности, он видел следы обвалов, щебенку, будто перетертую гигантскими жерновами. Пришлось опять надеть ботинки и идти, морщась от боли. Теперь он больше смотрел не под ноги, а вверх. Солнце слепило глаза, но он не замечал его, все внимание приковывали черные скалы, и чем выше задирал голову, тем явственней казалось, что горы начинают медленно падать на него. Он опасливо переходил на другую сторону, но узкий каньон угрожал и там, Прохоров спотыкался, метался из стороны в сторону. К счастью, каньон вскоре раздвинул свои стены, выпустил жертву на свободу. Прохоров перестал озираться, облегченно вздохнул. Перспектива быть раздавленным уже не пугала его.
Он снова карабкался по склону, снова обдирал руки, ранки покрывались пылью, но он даже не замечал их. Он в сердцах клял все катаклизмы, которые миллионы лет назад вздыбили поверхность Земли, ругал последними словами эти горы, перевалы, ущелья и каньоны. Он чувствовал, как ярость прибавляет силы, зло рассмеялся, закашлялся, стал изрыгать проклятия нечеловеческому зною, невыносимому климату, всему этому богом забытому Афганистану, который столько уже унес жизней и исковеркал судеб. Он хрипел матерщиной во весь голос, и эхо нецензурно отзывалось ему. Он клял «борцов за ислам», моджахедов, которые не добили и так и не могут добить его, и потому он назло всем и наперекор выживет, выйдет к своим. Прохоров исчерпал запас ругательств и стал проклинать свою незавидную долю, голос его уже сорвался, как бывало у ротного, хрипел, переходил на свистящий шепот, он задыхался и все чаще останавливался, пока не рухнул плашмя. Автомат слетел с плеча, гулко цокнул о камни, а сам Прохоров кубарем, как бревно, покатился вниз. Он с размаху ударился о валун, долго лежал, потом с трудом встал, подобрал автомат и побрел искать тень.
