Николай Отрада - Строки, добытые в боях

Проходим перроном, молодые до неприличия,
Утреннюю сводку оживленно комментируя.
Оружие личное,
Знаки различия,
Ремни непривычные:
Командиры!

Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние
Тосты и речи, прощальные здравицы.
И дождь над вокзалом. И крыши влажные,
И асфальт на перроне —
Все нам нравится!

Семафор на пути отправленье маячит
(После поймем — в окруженье прямо!).
А мама задумалась…
— Что ты, мама?
— На вторую войну уходишь, мальчик!

В траншеях боевого охраненья
Читал я однокашникам стихи,
Что были, без сравненья и сомненья,
Строка к строке привычны и плохи.

В них было все: тоска по белолицей,
Любовь и кровь, разрыв и трын-трава,
Но нам тогда высокой небылицей
Казались полустертые слова.

Да не слова… Во всем стихотворенье
Такой светил неотраженный свет,
Такое беспокойство и горенье,
Что им слова не поспевали вслед.

И вдаль любая малость разрасталась,
И становилось сердцу невтерпеж…
Но тут же нам обида усмехалась:
«В атаку со стихами не пойдешь!»

Но дни прошли… И нам в глаза взглянули
Другие, непохожие стихи,
Я с ними в рост водил солдат на пули,
В штыки вставал на встречные штыки.

Но не было в них, праведных и строгих,
Той неуемной, светлой, ветровой —
Тревоги той, что в неумелых строках
Владычила над каждою строкой.

Мне век искать слова огня и стали,
Чтоб, накаляя души добела,
Они б людей в сраженья поднимали —
Свершать несовершимые дела.

Слова — чтоб как бинты на свежих ранах —
«Любовь и кровь», — они цвели б в крови,
Чтобы на всех земных меридианах
По ним учились азбуке любви.

Поэзия! Когда б на свете белом
Я так бы бредил женщиной земной…
Как беспредельность связана с пределом,
Так ты, наверно, связана со мной!

В том ли узнал я горесть,
Что круг до отказа сужен
Что спелой рябины горсть —
Весь мой обед и ужин?

О том ли вести мне речь,
В том ли моя забота,
Что страшно в ознобе слечь
Живым мертвецом в болото?

В том ли она, наконец,
Что у встречных полян и просек
Встречает дремучий свинец
Мою двадцать первую осень?

Нет, не о том моя речь,
Как мне себя сберечь…

Неволей твоей неволен,
Болью твоею болен,
Несчастьем твоим несчастлив —
Вот что мне сердце застит.

Когда б облегчить твою участь,
Сегодняшнюю да завтрашнюю,
Век бы прожил не мучась
В муке любой заправдашней.

Ну что бы я сам смог?
Что б я поделал с собою?
В непробудный упал бы мох
Нескошенной головою.

От семи смертей никуда не уйти:
Днем и ночью
С четырех сторон сторожат пути
Стаи волчьи.

И тут бы на жизни поставить крест…
Но, облапив ветвями густыми,
Вышуршит Брянский лес
Твое непокорное имя.

И пойдешь, как глядишь, — вперед.
Дождь не хлещет, огонь не палит,
И пуля тебя не берет,
И болезнь тебя с ног не валит.

От черного дня до светлого дня
Пусть крестит меня испытаньем огня.
Идя через версты глухие,
Тобой буду горд,
Тобой буду тверд,
Матерь моя Россия!

Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.

И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
— Россия-мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?

По земле поземкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожженным хлебом.

Хлеб дотла, и все село дотла.
Горе? Нет… Какое ж это горе…
Полплетня осталось от села,
Полплетня на взгорье.

Облака кричат! Кричат весь день!..
И один под теми облаками
Я трясу, трясу, трясу плетень
Черными руками.

Следы жилья ветрами размело,
Села как не бывало и в помине,
И углище бурьяном поросло,
Горчайшей и сладчайшею полынью.

Я жил вею жизнь глухой мечтой о чуде.
Из всех чудес ко мне пришло одно —
Невесть откуда взявшиеся люди
Тащили мимо длинное бревно.

Они два года сердцем сторожили
Конец беды. И лишь беда ушла,
На кострище вернулись старожилы
Войной испепеленного села.

И вот опять течет вода живая
Среди отбитой у врага земли,
Для первых изб вбивают снова сваи
Упрямые сородичи мои.

Я слишком часто видывал, как пламя
Жилье и жизнь под самый корень жгло,
И я гляжу широкими глазами,
Как из золы опять встает село.

Я домой притащил волчонка.
Он испуганно в угол взглянул,
Где дружили баян и чечетка
С неушедшими в караул.

Я прикрикнул на них: «Кончайте!»
Накормил, отогрел, уложил
И шинелью чужое несчастье
От счастливых друзей укрыл.

Стал рассказывать глупые сказки,
Сам придумывал их на ходу,
Чтоб хоть раз взглянул без опаски,
Чтоб на миг позабыл беду.

Но не верит словам привета…
Не навечно ли выжгли взгляд
Черный пепел варшавского гетто,
Катакомб сладковатый смрад?

Он узнал, как бессудной ночью
Правит суд немецкий свинец,
Оттого и смотрит по-волчьи
Семилетний этот птенец.

Все видавший на белом свете,
Изболевшей склоняюсь душой
Перед вами, еврейские дети,
Искалеченные войной…

Засыпает усталый волчонок,
Под шинелью свернувшись в клубок,
Про котов не дослушав ученых,
Про доверчивый колобок.

Без семьи, без родных, без народа…
Стань же мальчику в черный год
Ближе близких, советская рота,
Вместе с ротой — советский народ!

И сегодня, у стен Пултуска,
Пусть в сердцах сольются навек
Оба слова, еврей и русский,
В слове радостном — человек!